Верейский Георгий Семенович

George Verey

(1886 - 1962)

Г. С. Верейский не получил систематического художественного образования. Он обучался на юридическом факультете Харьковского, потом Петербургского университета, участвовал в событиях первой русской революции 1905 г., даже находился некоторое время под арестом и был вынужден эмигрировать (1905-07). Все же он несколько лет занимался в студии Е. Е. Шрейдера в Харькове, а переехав в Петербург (1911) - в Новой художественной мастерской, где преподавали прекрасные художники.

Уже тогда он начал работать как профессионал, публикуя в журнале "Театр и искусство" свои портреты, шаржи и театральные зарисовки.
В 1916- 18 гг. был мобилизован и находился на военной службе, где каждую свободную минуту использовал для фронтовых зарисовок.

 Творческие интересы Верейского определились очень рано. Он отказался от живописи в пользу графики и всегда тяготел к воспроизведению реальности непосредственно с натуры - к пейзажному и портретному жанрам.
 В 1920-30-х гг. исполнил ряд превосходных графических пейзажей - деревенских и городских, да и впоследствии не раз с успехом обращался к изображению города - в основном ленинградских улиц в окрестностях своей мастерской. Но первой любовью и главным делом жизни художника был портрет.

 В совершенстве освоив литографию, он за долгие годы работы создал громадную галерею портретов своих современников - художников, писателей, деятелей культуры. Среди них наибольшую известность приобрели портреты И. А. Орбели, В. И. Курдова (1942), Е. Е. Лансере (1944), Е. А. Мравинского (1947), Г. С. Улановой (1950), С. Т. Конёнкова (1954), С. М. Юнович (1960).

 Обладая высокой профессиональной и общей культурой (он двенадцать лет был хранителем отдела гравюры в Эрмитаже и написал ряд научных статей), Верейский сумел естественно и плодотворно продолжить отечественную классическую традицию в искусстве XX в.

____________________________

27 октября 1959 г.

Дорогой Георгий Семенович!

Уже дней десять, как получен Ваш “альбом”, а еще до того Ваше письмо, и вот только сегодня, пользуясь известным “затишьем”, принимаюсь Вам писать сей благодарственный ответ. Между тем удовольствие и от письма и от альбома были, можно сказать, чрезвычайными. Приятно было сразу увидеть столько Ваших прелестных вещей, приятен был и самый факт установления личного контакта с Вами. Вы, Ваш тонкий вкус, Ваши знания, Ваша искренность и правдивость мне здесь ужасно недостают. Вот столько лет мы уже разлучены, а я отчетливо помню Ваши черты (вероятно на самом деле они за эти годы порядком изменились, так же как и мои, я стал “прямо неузнаваем”), отлично помню Ваши сдержанные жесты и Вашу негромкую манеру говорить и то удовольствие, что я испытывал, пребывая с Вами в беседе и любуясь вместе с Вами тем или иным рисунком или оттиском гравюры. Вы обладаете прекрасным (ныне все более редкостным) даром пламенно наслаждаться красотой, остроумием выдумки, мастерством.

И меня господь не обидел в этом отношении, только вот беда — состояние здоровья и сил мешает мне посещать выставки (не все выставки здесь ерундовые и полны глупого гримасничанья) и музеи. Но и сидя дома, я могу предаваться художественному наслаждению, и одним из таковых было то, которое я испытал, разглядывая листы Вашего альбома. Вы меня спрашиваете, какие из этих листов я более других оценил. На это не так легко ответить, в одних мне особенно нравится одно, в других — другое, но в общем, пожалуй, чем проще и непосредственнее рисунок, тем он мне и более по душе. Очень по душе все портреты, а среди них тот, который изображает с удивительным сходством милого Ершова. Настоящими шедеврами являются и Руднев, и печатник Пожильцов, и проф. Кареев (в тексте), и Морозов, и Р. M. Верейская. Какую бы чушь современные художественные борзописцы ни городили про меня, про мое “эстетство” (и вообще про вредоносное влияние всего “Мира искусства”), мои симпатии влекли и теперь влекут меня к простейшим и вернейшим изображениям жизни, действительности. Даже в своих театральных работах, даже там, где требовалась фантастика, я бывал доволен собой только, когда мне удавалось создать на сцене убедительную реальность. Те же симпатии распространяются у меня и на другие области искусства — даже на музыку.

Я, разумеется, обожаю многое в так называемой чистой музыке, и все же сердце у меня особенно лежит к созданиям таких композиторов, как Бородин, Мусоргский, Римский-Корсаков, Бизе, Чайковский. К Чайковскому я продолжаю чувствовать род недуга — его “Спящая красавица”, его “Щелкунчик” (первый акт), его “Пиковая дама” и “Евгений Онегин” “открыли мне уши”. Но вот здесь, в этой столице культуры, ville Lumiere” [“Город-Светоч” (франц.).], в поклонении Чайковскому не полагается признаваться. Правда, музыку Петра Ильича то и дело слышишь в радио, в концертах, но это “для консьержей”, а “серьезные знатоки” обязаны выказывать полное презрение к Чайковскому. Это одно показывает, до чего люди здесь изоврались. Впрочем, подавляющая масса прекрасного и чудесного продолжает как-то уживаться здесь с черт знает с чем, а вот за последние пять-шесть лет — с юродством и шутовским шарлатанством того направления, что получило кличку абстрактного искусства.

Однако я забрел в какие-то дебри и лучше поскорее из них выбраться. Очень мне хочется воздать всякую хвалу Вашему сынку. [Художник Орест Георгиевич Верейский, член-корреспондент Академии художеств СССР.] Вы пишете, что его, пожалуй, публика начинает лучше знать, нежели Вас. Это Вы — для красного словца. На самом же деле это несомненно не так, и оба Верейских прекрасно уживаются в общественном сознании и признании. Правда, я до сих пор видел не так уж много из его иллюстративных работ, но то, что я видел, обладает той же четкостью, той же настроенностью, тем же соответствием с текстом, чем отличаются работы его отца. Поздравляю Вас!..

Про свою личную жизнь и деятельность ограничусь сегодня тем, что пожалуюсь на свои, порядком подорванные силы, а похвастать какой-либо значительной “продукцией” не могу. Весь прошлый осенний и зимний сезон (1958 — 1959) я болел и ничего не делал. А вот в позапрошлом году я создал две постановки “Петрушки” в Лондоне и в Вене и одну постановку (“Щелкунчик”), опять-таки в Лондоне. Летом, живя у друзей, в насыщенной зеленью (и сыростью) Нормандии, я и в этом году поработал с натуры и, как утверждают друзья, эти мои работы не уступают прежним. Сейчас я особенно занят воссозданием сборника всяких изображений (рисунков, акварелей, гравюр, литографий, фотографий), имеющих отношение к нашей семейной хронике. Возня с этими ворохами бумаги отнимает у меня целые дни. Моей мечтой было бы пристроить этот как-никак любопытный памятник в Русский музей, где и без того, как я слышал, имеется целый архив всевозможных (в большинстве художественных) документов, относящихся ко мне лично и ко всей нашей семье. Но вот как наладить такое дело при теперешних обстоятельствах, я не знаю.

Передаю сердечные поклоны от моих обеих дочерей (сын, наверное, присоединится к ним, но он безвыездно в Милане), от Зинаиды Евгеньевны Серебряковой, от Ваших бывших коллег Эрнста и Бушена.

Крепко пожимаю Вам руки. Прошу Вас меня не забывать.

Душевно Вам преданный Александр Бенуа, Париж.