Я решил сделать себе дорогой подарок к 70-летию – осуществить давнюю мечту и посвятить новую свою книгу светлой памяти мамы.

 

От автора

Я решил сделать себе дорогой подарок к 70-летию – осуществить давнюю мечту и посвятить новую свою книгу светлой памяти мамы.

Читатели, знакомые с моей мемуарной книгой “Я выбираю Вас”, возможно, помнят рассказы о моих детских годах, пришедшихся на Великую Отечественную войну. В одном из них говорится, что, когда за мной некому было присмотреть, мама брала меня с собой в эвакогоспиталь; ее, хирурга, мобилизовали туда из республиканской больницы.

На протяжении четырех военных лет через этот госпиталь прошли тысячи больных, вернее, ранбольных, как их называли, то есть пациентов с раной (ранами). Иные из них, вернувшись после выписки на фронт или демобилизовавшись, не забыли врачей, которые поставили их на ноги или даже подарили им вторую жизнь. В адрес госпиталя приходили сотни писем, в них вчерашние подопечные благодарили медиков за чуткость, и душевное тепло, и внимание ко всем и каждому, и доброту, и терпение. Слов о высоком профессионализме обычно не было, не всякий солдат знал, что это такое, профессионализм, однако эти слова подразумевались. А еще авторы писем не забывали поблагодарить и медсестер, и простых санитарок, и тех, кто работал на кухне.

Эти письма перепечатаны на пожелтевших от времени листках писчей бумаги с выцветшим текстом и прыгающим шрифтом допотопной пишущей машинки. Шесть с половиной десятилетий назад замполит эвакогоспиталя майор Арам Григорьевич Шагинян собрал их в небольшую самодельную книжицу с неброским названием “Что нам пишут”. Все письма датируются почему-то 1943 годом. Видимо, потому, что тогда составителя перевели на другую работу и он из госпиталя ушел. Мне запомнился неказистый вид этой рукописной книжицы, содержавшей интереснейшие свидетельства “из первых рук” о буднях госпиталя. Выглядела книжица следующим образом: на картонной обложке было выведено название, а над ним красовался вырезанный откуда-то кумачовый флаг с профилями Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина.

Не могу сказать, когда и почему замполит решил подарить свой труд нашей маме. Даром его старания, во всяком случае, не пропали. Узнав о моем намерении написать о маме, младший брат передал мне сохранившиеся в отцовском доме восемь коротеньких писем, адресованных персонально ей. В свое время их по маминой просьбе выписал из утерянной теперь книжицы наш отец. Их-то я и решил вклинить в мамины рассказы-воспоминания. Вот как они возникли. Летом 1968 года мама перенесла тяжёлую операцию, ей удалили грудную железу, и через год после этого она слегла.

Именно тогда, получив квартиру, я со своей семьей и покинул отчий дом. Мама скончалась 17 июня 1970 года, и вплоть до этой ставшей рубежом даты я ежедневно навещал ее по вечерам. Подсев к ее кровати, я иногда читал, а потом и перечитывал вслух отдельные странички из писем исцеленных ею “ранбольных”. Видно было, как дороги ей незамысловатые, бесхитростные эти письма. Как правило, после наших вечерних читок у мамы утихали боли, улучшалось настроение, ее тянуло на воспоминания, и она принималась рассказывать эпизоды своего былого. Однажды ей пришло на память, как много лет назад, повинуясь внезапному импульсу, она специально поехала на центральное кладбище, на площадку, где похоронены воины Великой Отечественной. Не без труда вспоминая фамилии умерших в их госпитале раненых бойцов, она положила на их могилы захваченные с собой скромные цветы…

Убедившись, что воспоминания оказывают на маму благотворный эффект, отвлекают от грустных, а порой и безысходных мыслей, я принес из дома магнитофон “Комета” и предложил ей: наговаривай на ленту самые памятные эпизоды прожитого. Что вспомнится, про то и рассказывай. Нам, твоим близким, это в любом случае интересно. Я не лукавил. И правда, то, что видели, о чем думали на своем веку родители, не может быть безразлично их детям и внукам, ведь их история – это наша предыстория. По счастью мама быстро привыкла к магнитофону, он ее не смущал. Она успела многое рассказать. Я внимательно слушал ее рассказы, рассказы женщины, сознающей, что умирает. И сегодня, спустя почти четыре десятка лет, перечитывая адресованные ей письма и прокручивая старые магнитофонные записи, я испытываю двоякие чувства: горжусь тем, какая замечательная была у меня мама, и грущу, что ее достоинства и заслуги так и не были должным образом оценены.

С помощью книги, которую вы держите в руках, я пытаюсь исправить эту несправедливость и воскресить в сердцах тех, кто знал маму, ее облик – облик большого и светлого человека. Ну а молодому читателю, который не мог маму видеть, хотелось бы дать о ней представление, нарисовать несколькими штрихами такой образ, чтобы молодые разглядели в моей маме свою живую, понятную им ровесницу. И чтоб они хотя бы в общих чертах вообразили, как жили их деды и бабушки. Как те, в частности, вынесли на своих плечах тяжелейшую войну…

За последние четыре года мною написано несколько книг. Задумывая их в определенный момент и по определенному поводу, я надеялся чем-то читателя заинтересовать, в чем-то убедить. И для меня несущественно, имею ли я дело с вымыслом или реальным событием. Ведь все, что появляется на экране моего компьютера, прежде проходит через мою душу. И я считаю себя вправе кое-что из случившегося “на самом деле” домыслить, дополнить, объяснить. Поэтому, отталкиваясь от рассказов, записанных на магнитофоне, я вкладывал в мамины уста и слова, не увековеченные на магнитной ленте. Потому что тешу себя надеждой, что знаю свою мать. Это с одной стороны. И, с другой стороны, уверен, что не произнес от ее имени ничего такого, с чем бы она категорически не согласилась.

Что получилось из моего замысла – судить читателю.

 

Немного о себе

 

Мои родители, выходцы из Шуши, принадлежали к тамошней интеллигенции. По крайней мере, по отцовской линии. Отец мой, Левон Саркисович Шакарян, родился в 1860 году и был единственным сыном врача-педиатра Саркиса Левоновича Шакаряна. Несмотря на все старания последнего передать ему свою профессию по наследству, отец уклонился от этой слишком ответственной, как он считал, работы и предпочел открыть в родном городе книжный магазин. Кстати, он продолжил торговать книгами и в Ереване, где наша семья в конце концов обосновалась.

Моя мама Наталья Герасимовна происходила из купеческого рода Кафиевых. Ее отец владел ковровой фабрикой в Шуши и несколькими мануфактурными магазинами в Баку и Тифлисе. Женщина глубоко религиозная и несколько наивная, мама имела твердые воззрения на жизнь, которые легко согласовывались и с обычной житейской моралью.

Мама была на десять лет моложе отца, и когда они поженились в 1891-м, ей исполнился двадцать один год. До меня у них родилось семеро детей. Старшая моя сестра Нина родилась в 1893-м, через три года появилась на свет Елена, далее с интервалом в четыре и два года последовали братья Гевонд – он, к сожалению, скоропостижно скончался в 1961-м – и Саркис. Я родилась в 1912 году и замкнула собою двадцатилетние старания родителей улучшить демографическую ситуацию в стране, и без того в то время неплохую. В промежутке между моим рождением и рождением Саркиса – а это целых десять лет – родители произвели на свет еще трех девочек, нареченных Верой, Надеждой и Любовью. Но ни одна из них не прожила и двух лет.

Большая семья – большие хлопоты. Маме приходилось буквально разрываться. С одной стороны, капризы многочисленных детей, от которых не отмахнешься, с другой стороны, не утруждавший себя семейными обязанностями супруг. Вот она и вертелась, как белка в колесе. Еще тяжелее ей пришлось, когда в 1920 году семья вынуждена была бежать из разоренного погромами Шуши и обосновалась в Тифлисе. Все-таки в родном доме и стены помогают, а здесь – чужой город, необжитое жилье…

К этому времени наша Нина, без всякого преувеличения писаная красавица, успела дважды побывать замужем. Ее первенец Константин, сын от первого брака, был всего на три года младше меня. А ведь он приходился мне племянником, а я ему соответственно тетей. Нина, надо сказать, отличалась вспыльчивостью. Может быть, именно эта черта характера вынудила ее расстаться с первым мужем, известным в Баку врачом-венерологом. И со вторым мужем, российским консулом в Персии, ей тоже не повезло. Они недолго жили вместе, в 1922-м он умер от саркомы…

С переездом в Тифлис закончился самый безмятежный период моего детства и начался другой, куда более серьезный и грустный. Ведь здесь, в Тифлисе, скоропостижно скончалась мама. Случилось это так. Сестра Елена лечилась oт менингита в больнице. Навестив ее, по дороге домой мама упала на трамвайной остановке и сломала руку. В больнице, прежде чем сделать рентгеновский снимок, ее два часа продержали в холодном коридоре: электричества не было и помещение не отапливалось. Мама сильно простудилась, подхватила воспаление легких, слегла и больше не встала.

Через год после этого несчастья на семейном совете было принято решение переехать в Ереван. Дело в том, что всех армян, имевших высшее образование, усиленно туда приглашали. А оба мои брата успешно закончили к этому времени экономический факультет политехнического института в столице Грузии и жаждали приступить к самостоятельной работе. Сыграли свою роль и патриотические соображения. Так тринадцати лет от роду, проучившись пять лет в одной из тифлисских армянских школ, я попала в Армению. Здесь и начался новый период моей жизни, самый продолжительный. Собственно, он и сейчас продолжается, потому что всё в ней связано с Ереваном.

Жила я со старшим братом Саркисом. Сразу по приезде в Ереван он надумал жениться и, осуществив это намерение, взял меня к себе. Девочка по натуре очень наивная, я не имела тогда других интересов, кроме учебы, которой отдалась всей душой, да еще хлопот по хозяйству. В 1929 году у брата с женой родилась дочь, названная в честь нашей мамы Натальей. Я как раз кончала школу и по совету брата готовилась поступить в медицинский институт. Имелось в виду, что я пойду по стопам дедушки и стану педиатром, но вскоре планы переменились. Второй ребенок Саркиса, полуторагодовалый Рубен умер, заболев скарлатиной, и это очень подействовало на меня. Я передумала быть педиатром и решила учиться на хирурга. В студенческие годы меня и саму с трудом спасли от перитонита. Пришлось провести две недели на больничной койке. Лежа в больнице, я многое увидела и осознала. Так что моему уму и сердцу открылись новые горизонты. И когда меня выписали, я вдруг почувствовала себя другим человеком.

Наш отец обзавелся к тому времени новой семьей и по сути дела перестал общаться с нами, своими детьми. Я много над этим думала, но не могу сказать, что разобралась в происшедшем. Эта история до сих пор камнем висит у меня на душе, и говорить о ней я не хочу и не буду…

На трудные раздумья наводила меня и бедность большинства моих сокурсников и сокурсниц. И еще. Я всегда близко к сердцу принимала разного рода реплики, чаще всего случайные и отрывочные, которые долетали до моего слуха в семье Нины. Она, замечу, очень удачно вышла замуж в третий раз. Ее супругом стал литературовед и драматург Тигран Семенович Ахумян, человек яркий и талантливый.

Все эти разрозненные мысли, наблюдения, реплики годами накапливались в юной душе, почти не оставляя в моем сознании видимых следов. По крайней мере, мне так казалось. А потом пришел час, и многие вопросы и сомнения вдруг приняли более или менее отчетливые очертания. Глубоко в душе зародилась и оформилась тревога. Я боялась изливать ее словами, делиться ею с другими, но с того дня она уже не давала мне покоя. Сейчас-то можно сказать, что я не была белой вороной. Многие в стране жили такой жизнью. Не назову ее двойной, но и простой тоже не назову. Тревога еще более усилилась, когда в стране начались репрессии. То есть они начались давно, но не бросались в глаза, кто не хотел, тот их и не замечал. А к середине 30-х годов аресты приобрели массовый характер. Не обошли они и брата.

Я все больше думала о бедности и богатстве, о разнице в положении разных людей, пыталась анализировать несправедливости, которые то и дело видела вокруг, искала разгадку своим сомнениям. Хотелось найти универсальный ключ, который подходил бы ко всем случаям. И он нашелся. Кто из моих преподавателей, думала я, пользуется неподдельным уважением среди студентов? Только те, кто упорно трудились всю жизнь. Их успех складывался по крупицам, эти крупицы закладывали фундамент, базу. Труд и только труд принес в итоге плоды, позволившие этим людям занять видное место в обществе.

Помню, один из наших любимых профессоров Седрак Семенович Шариманян заметил на лекции: "Занятия наукой – самопожертвование. Ты во многом себе отказываешь. Читаешь, работаешь, развиваешься, не давая себе послаблений. Зато приносишь тем самым пользу и обществу, и себе".

Эта простая мысль стала для меня путеводной звездой. А еще мне помогала вера в то, что каждый человек способен на светлые, добрые, душевные дела и поступки.

В студенческие мои годы нас окружали подозрительность и ненависть к врагам, которые мерещились тогда на каждом шагу. То одного, то другого вчера еще всеми почитаемого человека провозглашали врагом народа. Уничтожить изменников, расстрелять, как бешеных собак! Эти лозунги мы слышали на собраниях, читали в газетах. Их выкрикивали на собраниях и митингах люди злобные и зачастую тёмные, малограмотные. От нас требовали быть бдительными и нетерпимыми, что порождало во мне молчаливый протест. И наперекор этому я всей душой хотела передать, подарить своим детям, когда они у меня появятся, все то лучшее, что мне пришлось увидеть в жизни. Мне хотелось, чтобы дети поверили в свои силы, в свою значимость. Они должны расти на книгах, в которых нет места агрессии, нетерпимости и невежеству.

 

Спасибо моим учителям

 

В школе я училась хорошо, но почему-то недолюбливала естественные дисциплины – химию, физику, ботанику, зоологию. Другое дело институт. Поступив в медицинский, я знала, что учусь не для отметки в аттестате, а чтобы приобрести профессию. А перейдя с педиатрического факультета на хирургический, налегла на анатомию и физиологию. Эти науки давали мне совершенно новые знания. Понимая, насколько они важны, я, что называется, с головой ушла в них. Каждый день, каждая лекция приносили мне настоящее открытие.

Особенно это касалось анатомии. До поступления в институт мне часто приходилось слышать, как тяжела и неприятна необходимость препарировать трупы – обязательная сторона постижения этой науки. Действительно, некоторые мои сокурсники долго не могли привыкнуть к анатомическому театру, полному изрезанных трупов с мутными глазами, оскаленными зубами и скрюченными пальцами. Я же, наоборот, привыкла к этому зрелищу довольно скоро и с увлечением часами напролет просиживала над учебником по анатомии, постигая тайны человеческого тела. Позже, когда начались клинические занятия, стало ясно, что диагностирование и хирургия – мое призвание. Но как бы то ни было, квалифицированному врачу без хорошего знания анатомии не обойтись. А неквалифицированный врач не врач, а недоразумение.

Клинические занятия курировал опытный и добросовестный преподаватель. Он вел каждого студента вперед осторожно и требовательно, тщательно контролируя любую мелочь, любое движение за операционным столом. На первый план выдвинулся человек, а не отвлеченное теоретизирование в хирургическом отделении, куда нас приводили на практику. Рассуждения о воспалительных процессах и микроскопических препаратах для определения вида опухолей сменились реальными язвами и ранами. Меня поразило, что мир, в котором мы существуем, до отказа полон страданиями. Природа заготовила для нас немыслимое разнообразие самых утонченных и невероятных мук, и даже мимолетный взгляд на них отравляет душу.

Никогда не забуду свое первое самостоятельное дежурство в республиканской клинической больнице. К одиннадцати часам вечера в отделение доставили больного. То, что с ним приключилось, определяется давно известными словами “и смех и грех”. В пьяной компании дружки моего пациента засунули ему в заднепроходное отверстие пробку от графина с водкой. То ли они таким образом шутили, то ли наказывали беднягу, тот не рассказал. Ему было не до рассказов. Стеклянная конусообразная пробка проскользнула в задний проход, углубилась в него, и шутки на этом кончились. Бедняга наполовину протрезвел и, сообразив, что дело плохо, кинулся в больницу. Кто-то попытался извлечь пробку щипцами, но не тут-то было. Пришлось прибегнуть к оперативному вмешательству. Ночь моего первого дежурства оказалась бесконечно длинной. Пациент стонал, охал, скулил на все лады, спьяну дрожал и заламывал пальцы. Его стоны мешали мне спокойно продумать ситуацию, сковывали меня и не давали принять первое самостоятельное решение.

Приблизительно через полчаса я приступила к операции. Сделала местное обезболивание, ввела в анальное отверстие салфетку, пропитанную пятипроцентным раствором новокаина, совершила небольшой разрез, извлекла злосчастную пробку и зашила рану. Больного увезли в палату, а я никак не могла успокоиться и несколько раз в течение ночи проведывала его. Только к утру, убедившись – опасности для жизни нет, – позволила себе прикорнуть на кушетке в комнате врачей.

На следующий день, поздравляя меня с “боевым крещением”, опытные коллеги посмеивались над тем, какое конкретно испытание мне досталось. Я тоже смеялась. А тогда было не до смеха.

Привычка по нескольку раз навещать в ночь дежурства послеоперационных больных укоренилась у меня настолько, что это тоже стало со временем объектом шуток. Однако шутки были добрые, совсем необидные…

Сегодня, сравнивая первый самостоятельный опыт со множеством сложнейших операций, проделанных мною и моими коллегами в республиканской больнице и в эвакогоспитале, я пришла к простому выводу. Да, мне было дано спасти жизнь или существенно помочь сотням больных и раненых. Однако это стало возможно благодаря нашим профессорам, их целенаправленному и кропотливому труду, тем прочным знаниям, которые мы получили в институте.

Огромное спасибо им за это.

“Здравствуйте, Изабелла Львовна!

Вы простите меня, что я Вас 6еспокою. Я хочу только поблагодарить Вас за ту заботу, которая была оказана мне, когда я после ранения находился в тяжелом состоянии.

Изабелла Львовна! Я не предполагал, что еще буду полезным нашей Родине, но в этом Ваша заслуга. Вы меня поставили в строй нашей доблестной Красной Армии!

Таких, как я, много прошло через Ваши руки, десятки, если не сотни, да и еще пройдут многие. Вы своим уменьем и правильным подходом, материнской заботой поставили в строй наших бойцов и командиров. Этим Вы ценны нашему народу. Я надеюсь, им не будет это забыто.

Несколько слов о себе. Я после этого кошмара учился в Академии, окончил ее хорошо и снова защищал Родину с оружием в руках. Вы про наши дела слышали на Среднем Дону.

Мы громим немецких варваров, не даем им останавливаться, бьем по частям. Враг яростно сопротивляется, но его силы ослабли, он уже деморализован, не выдерживает натиска, и наши удары крепко рассчитаны на полный разгром.

Проходим населенные пункты, где нас со слезами на глазах встречают жители, которые были порабощены. Там, где позволяет время, немцы уводят жителей с собой, а постройки сжигают. Мы идем сейчас по нашей золотой земле – Украине.

Я заверяю Вас, что Ваша материнская забота не пропала даром, и под руководством нашего полководца и организатора т. Сталина мы разгромим врага. Недалек тот день, когда гитлеровская военная машина, от которой каждый день отлетают отдельные ее детали, не будет больше восстановлена.

На этом разрешите окончить мое письмо. Прошу извинить меня за беспокойство. Передайте привет Араксии Владимировне, комиссару, начальнику Госпиталя и всем остальным, кто меня знает. А также привет Калашникову и Лобко М. С.

Желаю Вам наилучшего успеха в жизни и в работе. До свидания. Крепко жму Вашу руку.

Мой адрес: Полевая почтовая станция 1986, часть 127.

Капитан Силин Ф.”

 

“Если завтра война”

 

Я поступила в медицинский институт в 1930 году и через семь лет по направлению попала в хирургическое отделение республиканской клинической больницы. Из четырех довоенных лет полтора года не работала в связи с беременностью и рождением сына Сережи. Так что каждый сам сделает вывод, чего ему ждать от моих воспоминаний. Ведь они принадлежат отнюдь не старому, опытнейшему врачу, который подводит итоги долгим наблюдениям и размышлениям и нашел убедительные ответы на мучительные житейские и медицинские вопросы. Я была рядовым хирургом, причем учебу в медицинском институте совмещала с воспитанием племянников, потому что рано лишилась материнской опеки, а старшего брата, в семье которого жила, в 1937 году репрессировали.

Через год после ареста брата, осенью 1938-го, я вышла замуж за почти не знакомого мне в то время Левона Арташесовича Кантарджяна. Мужу дали на работе двухкомнатную квартиру, и мы с ним поселились в одной комнате, а другую временно уступили. Временно! Мы пожалели жившего в сыром подвале слесаря, ведь у него был грудной ребенок. Они с женой клятвенно обещали освободить комнату, как только трест “Водоканал” достроит свой многоквартирный дом. Кому тогда пришло бы в голову, что этот счастливый день наступит через двадцать лет!

Мы скромно справили новоселье, и муж первым делом обзавелся новейшим по тем временам ламповым радиоприемником со встроенным сверху электропроигрывателем. То-то было радости. Проигрыватель заменил видавший виды патефон. Еще до нашего знакомства Левон увлекся пластинками с записями популярных мелодий и собрал внушительную коллекцию. Укладывая сына спать, я частенько напевала полюбившиеся мотивы.

Левон страстно любил радиоприемник не только из-за проигрывателя с грампластинками. Он мог часами бродить по эфиру, отыскивая ту или другую радиостанцию. Это занятие, лучше сказать, эта страсть приносила ему ни с чем не сравнимое удовольствие. Мне казалось, она поутихнет после рождения нашего первенца. Ан нет. Левон переставил приемник на тумбу справа от нашей кровати и по-прежнему, забыв обо всем на свете, крутил ручки настройки. Не раз и не два мы с ребенком просыпались посреди ночи от громких голосов – Левон обнаруживал после долгих поисков нужную станцию, а звук уменьшал только после моих укоризненных взглядов

Итак, у нас дома появился приемник, и я не помню дня, чтобы по радио не прозвучала снискавшая в ту пору огромную популярность песня “Если завтра война”. Не помню ее авторов, но написали ее в 37-м году. Смысл песни заключался в том, что если враг осмелится напасть на нашу страну, мы немедленно разгромим его “малой кровью, могучим ударом”. И воевать будем не на своей, а на его земле. В страшные годы Великой Отечественной мне часто вспоминалась эта шапкозакидательская песенка. Я невольно сравнивала то, что нам обещали, с тем, что происходило в действительности. Сравнение будило во мне даже не возмущение, а бешенство. Но высказать его вслух я, конечно, боялась…

Несколько лет кряду день за днем по радио звучало “Если завтра война”, “Если завтра война”. Однажды в компании друзей я не выдержала:

– Это не к добру, мы накличем на себя большую беду.

К несчастью, я не ошиблась. Утром 22 июня 1941 года, в воскресенье, Левон разбудил меня со словами:

– Ты оказалась права! Слушай.

И я услышала суровый голос Левитана – фашистская Германия вероломно напала на нашу страну.

 

День рождения первенца

 

День, когда Сереже исполнилось два годика, пришелся на мое дежурство в больнице. Левон предложил отметить наш семейный праздник в ближайшее воскресенье вместе с его родителями. Могли ли мы предположить, что именно в это воскресенье начнется война?

Моя свекровь, Аида Владимировна Айвазян, женщина красивая и властолюбивая, последние десять лет жила воспоминаниями. Дело в том, что в канун Первой мировой войны ее отец, сестра и братья перебрались из Армавира в Швейцарию, и в начале тридцатых годов ей удалось погостить у них. Теперь она то и дело смаковала подробности этой поездки, заговаривала о своей швейцарской родне и упрекала мужа, отказавшегося в свое время покинуть Россию.

Пережив голодные годы в Крыму, мой свекор Арташес Аркадьевич Кантарджян переехал в конце концов в Ереван и устроился здесь часовым мастером. Его небольшая будка стояла у входа на центральный рынок, там, где позднее построят кинотеатр “Россия”. Спокойный по характеру, свекор давно уже не обращал внимания на нескончаемые упреки жены. Того, что он зарабатывал, вполне хватало на сносную, даже обеспеченную по тем временам жизнь: они нормально питались, одевались и вдобавок откладывали кое-что на “черный день”. Повторяю, по тем временам это считалось очень хорошим достатком.

Судя по тому, как свекровь относилась к моей скромной персоне, она не могла смириться с мыслью, что старший сын ослушался ее и из множества кандидатур выбрал девушку из семьи “врага народа”. Мало того, невестка продолжала заботиться о детях репрессированного брата, взвалив на себя тем самым непосильную ношу.

Через год после ареста Саркиса – его приговорили к десяти годам лагерей – я вышла замуж и загадала: если у нас родится мальчик, нареку его именем брата. Так и получилось. И даже дни рождения двух Саркисов совпали: Сережа, как мы на русский манер всегда звали своего сына, родился 13 июня 1939 года, спустя ровно тридцать семь лет после дяди.

*Имеется в виду город в Краснодарском крае, а не нынешний областной центр в Армении.

 

Меня призвали в эвакогоспиталь

 

Прошло уже двадцать восемь лет после начала войны, но я по-прежнему с содроганием в сердце вспоминаю ее первые месяцы. Когда Левона призвали в армию, я осталась одна-одинешенька и совершенно не представляла, как справиться с внезапно нахлынувшими и настоятельно требующими сиюминутного решения проблемами.

Самая главная из них – где пристроить ребенка. Республиканская больница находилась в нескольких минутах ходьбы от нашего дома, а трест “Водоканал”, в котором работал Левон, и вовсе располагался в соседнем подъезде, так что мы с мужем как-то ухитрялись ухаживать за ребенком дома, поочередно сменяя друг друга. Но то было мирное время…

Поначалу за Сережей великодушно согласилась присматривать свекровь, но я должна была забирать его не позже шести вечера, когда возвращался с работы свекор. Выбирать не приходилось, и я согласилась. Ежедневно ни свет, ни заря мы ехали трамваем в район железнодорожного вокзала, где жили родители Левона. Оттуда я мчалась обратно, в больницу. Но в середине июля наши поездки прекратились. Из военкомата пришла повестка с уведомлением, что меня направляют на работу в эвакогоспиталь 1472.

Первые эвакогоспитали были сформированы в Ереване в конце июня, через неделю после начала войны. Под них отводились лучшие здания города: вузы, школы, больницы, учреждения. Госпиталь, куда меня направили, находился на улице Амиряна; позднее здесь разместили НИИ ортопедии и травматологии.

К моему большому удивлению меня сразу же назначили заведующей хирургическим отделением. Оказалось, что в эвакогоспиталях Hаркомздрава СССР организация работы и внутренний распорядок полностью подчинялись Уставу внутренней службы Красной Армии. Иными словами, в госпитале следовало ввести дневальство в палатах и дежурство по отделениям. Это резко меняло ситуацию, и я волей-неволей отказалась от помощи свекрови: времени на дальнюю дорогу у меня больше не оставалось.

Однако мир не без добрых людей. Меня выручила соседка из квартиры напротив. Она согласилась присматривать за Сережей, благо у нее было двое своих малышей.

– Одним больше, одним меньше, невелика разница, – смеялась она. – Но временно, Белочка, временно!

Я, конечно, не могла скрыть от начальника госпиталя, что попала в безвыходное положение. Устав уставом, а человек человеком. Начальник освободил меня от ночных дежурств и делал иногда вид, будто не замечает шастающего по палатам карапуза. Такое случалось, если вдруг моя спасительница предупреждала накануне, что кто-то из ее детей простудился. В эти дни – куда денешься? – я брала сына на работу. На мою беду заболевали соседские малыши регулярно. Так бы всё и продолжалось, но в один прекрасный день Сережа забрел в операционную и, ухватив меня за подол халата, попросил “немножко сиси”. Я в эту минуту стояла со скальпелем в руке над раненым бойцом.

Рассказала об этом эпизоде своей свекрови. Та на следующий же день уговорила свою родственницу Гегине Назаретян войти в мое положение. Гегуш, пятидесятилетняя старая дева, работала в республиканской больнице няней и была старой моей знакомой. Года три назад именно она сыграла роль свахи – позвала, когда я дежурила, заглянуть в больницу своего холостого родственника. Левон зашел, она нас познакомила. Теперь Гегуш, немного поколебавшись, оставила больницу и поселилась у нас.

С этого дня у меня словно гора с плеч упала. Я получила наконец возможность в полную силу заняться возложенными на меня обязанностями. У заведующей хирургическим отделением эвакогоспиталя их было хоть отбавляй.

 

Первая весточка

 

Повестка из военкомата, которой меня уведомили о переводе в эвакогоспиталь, была уже третьей повесткой, пришедшей на наш адрес. Второй повесткой мужа призвали в армию. А первой – Левона тогда еще не мобилизовали – ему предписывалось немедленно сдать на хранение государству наш новенький радиоприемник. Это требование сегодняшней молодежи, скорее всего, непонятно. Постараюсь объяснить.

Советский Союз был абсолютно закрытой страной. Его граждане знали о том, что происходит в мире, только по сообщениям из государственных источников. Из этих сообщений следовало, что мы живем в самой передовой и справедливой стране и живем счастливой обеспеченной жизнью. Трудящиеся всего мира, которых нещадно эксплуатируют и морят голодом, смотрят на нас с завистью и надеждой – только мы в состоянии помочь им сбросить иго ненавистных помещиков и капиталистов. Уехать из Советского Союза было невозможно, даже выехать на время удавалось единицам из миллионов. И радиоприемники, которые незадолго до того появились в продаже, были по сути единственным окном в мир. Конечно, зарубежные станции нещадно глушили, их почти невозможно было слушать, но все-таки имелся призрачный шанс поймать чей-то “голос”. У тех, кто знал иностранные языки, шанс резко возрастал. Эти люди могли узнать что-то такое, чего им знать официально не запрещалось, но возбранялось. Однако началась война, и то, что прежде вроде бы не запрещалось, отныне запретили официально. Впрочем, готова согласиться, что в тех исключительных условиях это был оправданный запрет…

Итак, приемник у нас изъяли. Eго возвратили уже после победы. Увы, лампы из него выкрутили и Левон потратил несколько месяцев, чтобы вернуть к жизни свою любимую игрушку.

Однажды меня позвали к телефону, установленному в кабинете начальника госпиталя. Звонила свекровь. Она радостно сообщила, что от Левона наконец-то пришло письмо. Я насилу дождалась окончания работы. Мне хотелось все бросить и помчаться домой. Левон адресовал письмо мне, и у свекрови хватило такта не распечатать конверт. Я в течение месяца места себе не находила и теперь надеялась получить ответы на мучившие меня вопросы. Хотя бы на самый главный из них – где служит Левон.

Я бросила мимолетный взгляд на адрес полевой почты. Тот, естественно, ничего мне не говорил, и я лихорадочно принялась распечатывать треугольный конверт. Едва я прочитала вслух первые строчки, у всех отлегло от сердца: Левон попал не на фронт, а, можно сказать, в тепленькое местечко – находящийся в Иране отдельный батальон материального обеспечения.

Забрав ребенка, я помчалась к Нине. Рассчитывала, что Тигран Семенович Ахумян, ее муж, объяснит мне, каким образом советские войска оказались в Иране. Задачка оказалась не из простых. Обзвонив знакомых историков, освобожденных, как и он, от призыва по возрасту, Тигран Семенович выяснил, что СССР действовал в рамках договора с Персией от 1921 года. Шестая его статья гласила, что в случае угрозы со стороны Ирана мы имели право ввести войска на его территорию. Договор был заключен бессрочно, и ни одна из сторон не могла выйти из него без согласия другой.

По случаю письма от Левона сестра быстро накрыла чайный стол, зять вытащил из своих запасников карабахскую тутовку, и мы отметили долгожданное и радостное событие.Дома я на скорую руку испекла “хворост” и на следующий день потчевала в госпитале сослуживцев, поздравлявших меня с первой весточкой от мужа.

 

Сердечное спасибо из Тбилиси

 

Сегодня Сережа в очередной раз читал вслух книжицу “О чем нам пишут”. Я попросила открыть страницу с первым письмом, адресованным лично мне. Оно пришло из Тбилиси и было датировано 4 мая 1942 года.

Написал его Анатолий Иванов, попавший в наш госпиталь с третьей партией раненых. Ему было двадцать два года. Прямо перед войной окончив политехнический институт в Харькове, он прошел после призыва краткосрочные командирские курсы, был отправлен на фронт и участвовал в августе 41-го в боях за Ельню. Там Анатолия ранило в ногу. Осколок раздробил ему левую голень, молодой командир истекал кровью. Ночью его вынесла с поля боя старшина медсанбата. В нашем госпитале Анатолий лечился полтора месяца. Молодость и крепкое здоровье взяли свое. После выписки парня отправили на побывку к родителям. Вскоре он оказался в Тбилиси. Вот это письмо:

“Здравствуйте, дорогая Изабелла Львовна!

В настоящее время я нахожусь в школе младших командиров. Чувствую себя хорошо. Время проходит в упорной учебе, хочу стать полноценным офицером Красной Армии, чтобы все полученные знания использовать для уничтожения фашистов.

Часто вспоминаю время, проведенное в госпитале, ведь я ко всем вам привык. Вы все стали мне родными и близкими. И, действительно, разве можно забыть тех, кто столько оказал мне внимания и заботы? Конечно, нет!

Я прибыл с фронта слабым и больным, а теперь опять крепкий и здоровый. Вот и все, дорогая Изабелла Львовна. О Вас у меня осталось самое лучшее воспоминание, поэтому примите мое самое теплое сердечное спасибо.

Передайте привет Араксии Владимировне, сестрам Соне и Ляле и няням (имен их не помню).

Остаюсь помнящим и уважающим Вас

Иванов Т. И.

Г. Тбилиси п/о 50, п.я.12 Литер “п”

4.5.42 г.”

 

Фотомонтаж

 

В середине июля 1943 года во время очередной операции вошла сестра Ляля и шепнула на ухо: “В вестибюле вас дожидается муж”. У меня ноги подкосились от неожиданности. В голове разом пронеслось несколько мыслей: ”Как он оказался в Ереване? Что случилось? Где Сережа? Видел ли он отца? Что мне делать?!”

Следуя заветам учителей, я постаралась взять нервы в кулак и, придав голосу твердость, громко сказала: ”Передайте, что операция заканчивается. Минут через пятнадцать я спущусь”.

Собралась с духом, не спеша наложила последние швы и только потом опрометью кинулась вниз. Левон нервно расхаживал из угла в угол. Меня вдруг показалось, что я вновь обрела потерянное сокровище. Почему-то вспомнилось, как он воспринял мой рассказ о себе и моей семье. Это было на нашем втором свидании. Он не ожидал, что за годы сиротской в сущности жизни на мою долю выпало столько испытаний и страданий. Пораженный ими, Левон не скупясь наобещал мне все мыслимые блага, если только я выйду за него. Глядя на видавший виды пиджак и стоптанные ботинки будущего мужа, я засомневалась в его способностях исполнить эти обещания и не придала им особого значения.

И вот после трех лет супружеской жизни я осталась одна с малышом на руках. Было что переживать, было от чего убиваться. Я сознавала, что не в состоянии заменить ребенку отца, которого мальчик не увидит, по крайней мере, до конца войны. Не хотелось, чтобы Сережа почувствовал ущербность, сравнивая себя со своими сверстниками с нашего двора. Из-за чего? Да ведь их отцы тоже работали в “Водоканале”, но, не в пример Левону, вовремя обзавелись броней и избежали мобилизации.

Первое письмо от Левона несколько притупило боль разлуки, к тому же нам с ним удалось наладить регулярную связь. Весточки от него приходили как по почте, так и с оказией. В них ощущались особое тепло, забота, внимание и… было видно – я нужна этому человеку, он дорожит семьей и сыном так же, как и я. Отправляя для Сережи посылки с детской одеждой и восточными сластями, он сделал нам однажды сюрприз: прислал фотографию, на которой мы были запечатлены … втроем.

Как это, спросите вы. Слышали такое выражение: ловкость рук и никакого мошенства? Получив от меня фото, на котором ко дню рождения Сережи я снялась вместе с ним, он попросил фотографа-перса сделать монтаж. Так и появилась наша первая семейная фотокарточка.

 

Письма от полковника

 

Бои гремели где-то вдали, но мы неотступно чувствовали дыхание войны. В Ереван поступали сотни раненых. Санитарные поезда доставляли их с различных фронтов, и мы в глубоком тылу чувствовали неразрывную свою связь с передовой. Всего в ереванских госпиталях побывали на излечении десятки тысяч раненых.

Персонал нашего госпиталя, как и других семи госпиталей, развернутых в Ереване, работал, не ожидая почестей и наград, что называется, не за страх, а за совесть. Люди несли на своих плечах все тяготы военной жизни, разве что не проливали кровь. Однако, если требовалось, они без раздумий отдавал ее раненым и больным.

Подобный случай был и со мной. Как-то днем я сделала полковнику Ивану Собко операцию на грудной клетке – извлекла из его легкого осколок ребра. Иван Дмитриевич поступил к нам в конце декабря 42-го. У него были сломаны четыре ребра и повреждено правое легкое. В ночь после операции произошло внутреннее кровотечение, раненый лишился двух с половиной литров крови и потерял сознание. Спасти его могли только новая операция и экстренное переливание крови. Меня срочно вызвали, и тут выяснилось, что в госпитале не хватает крови нужной группы. Пришлось искать доноров среди медперсонала, ими стали несколько человек, в их числе и я.

Придя в сознание и узнав, что в его жилах течет отныне и моя кровь, Иван Дмитриевич очень расчувствовался. Пока он лечился, между нами установился искренний дружеский контакт. Об этом свидетельствуют и два письма. В них, между прочим, Иван Дмитриевич передает приветы моей сестре Нине, с которой познакомился у нас дома – выздоровев, он счел своим долгом нанести мне визит вежливости. Увидев нашу семейную фотографию – тот самый монтаж, – он тоже пожелал непременно сняться с Сережей на память.

Вчера я попросила Сережу покопаться в семейном альбоме и найти ее. Вот она, немного потертая и выцветшая. Сережа сидит на коленях у полковника Собко, а рядом с ним стоит Эдуард – сын моей коллеги Араксии Владимировны Табагян.

Приведу два письма Ивана Дмитриевича.

“Доброго здоровья, Белла Львовна!

До Тбилиси доехал хорошо. В дороге было весело, но здесь скучно. Почему-то Ереван мне более близок, чем Тбилиси. Город определяют люди, их отношение к нам.

В Ереване я приобрел таких людей, о которых забыть нельзя. Ведь кто я? Я был обыкновенным больным, как и все. На войне я потерял многое, в том числе и самое близкое – семью. Но в замечательном коллективе врачей я нашел новую, родную семью.

Сто дней, прожитых у вас в госпитале, навсегда останутся в моей памяти замечательным примером душевной, человеческой заботы советских врачей о воинах Красной Армии.

Если Вы еще нездоровы, то желаю быстрейшего выздоровления. Приветы Белле Сагателовне, Марии Степановне, Белле Самуиловне, Ирине Александровне, доктору Синельниковой и доктору, фамилии которого я не знаю, но он единственный мужчина у вас в больнице.

Привет Нине Львовне.

Крепко жму Вашу руку

И.В.Собко.

Адрес: пол. Почта 731, часть 333. Собко Иван Дмитриевич 22.2.43”

Второе письмо почему-то не датировано. Думаю, оно написано в апреле 1943 года.

“Добрый день, уважаемая Белла Львовна!

Пару дней тому назад получил Ваше письмо. Очень Вам благодарен за то, что не забываете. Ведь сколько таких, как я, прошло у Вас в отделении за время войны. Безусловно, много. И если нам, т.е. больным, Вам писать – то это ничего, ибо Вы у нас одна, а если же Вам писать бывшим своим больным, то это значит, что надо не работать, а только писать. Поэтому еще раз очень благодарен, что Вы находите время мне ответить.

Я собирался ответить Вам, Белла Львовна, немедленно, но узнал, что здесь в Тбилиси, Ваш комиссар тов. Шагинян А. Г. Я решил свой ответ передать через него.

Часто бывает так, что человек, потеряв родных и близких, находит свой родной дом там, где никогда не думал.

Должен Вам сказать чистосердечно, что Ваш коллектив стал для меня родным. Уже после госпиталя я объездил по существу все Закавказье и Северный Кавказ, но ближе чем Ереван у меня места нет, и если улыбнется счастье найти семью, я перевезу ее в Ереван. Я знаю, что там они будут находиться как в родном Киеве.

Я очень рад, что Вы здоровы и уже приступили к работе. Вы огорчили тем, что уезжает т. Шагинян А. Г.. Для меня это понятно, так же как и для Вас.

Арам Григорьевич Шагинян – это большой души человек. Я ценю его так же высоко, как и Вы. Как мне сообщили, он снова будет работать в Вашем коллективе. Это очень хорошо, даже больше, чем хорошо, ибо таких работников у нас немного.

Вы, Белла Львовна, спрашиваете, как я живу? Живу хорошо. Считается, что живу в Тбилиси, но фактически это не так. Большую часть времени живу в других городах Кавказа. Этого требует долг работы. Но это к лучшему, не приходится бывать долго на одном месте, а следовательно, и скучать.

Здоровье мое хорошее, отвечая Вам на Вашем языке, можно сказать: самочувствие хорошее, сон, аппетит нормальные.

Думаю, что в начале мая приеду в Ереван и тогда мы поговорим более подробно. Я Вам расскажу кое-что из своих поездок.

Передайте привет Карамяну М. М., Изабелле Сагателовне, Марии Степановне, Зое Александровне, Ирине Александровне, Белле Самуиловне и всем знакомым врачам, медсестрам и санитаркам.

Привет Нине Львовне и Сержику.

Крепко жму Вашу руку. И. Собко”.

Обещание приехать в Ереван Иван Дмитриевич исполнил через пятнадцать лет. Поздним майским вечером 1958 года он без предупреждения появился на пороге нашей квартиры. Сказал, что в Ереване проездом, специально заехал по пути из Тбилиси в Баку. К этому моменту у него уже была новая семья и росла двенадцатилетняя дочь. Вечер воспоминаний затянулся до трех ночи...

 

“Чувствую себя обязанным”

 

Из писем, адресованных мне от тех, кого я лечила, выделю два. Их написали больные, поступившие к нам с поврежденной диафрагмой. У обоих имелись нарушения кожных покровов, только у одного было сквозное правостороннее пулевое ранение, у другого – левостороннее осколочное. Раневой канал у обоих проходил через грудную клетку и забрюшинное пространство, не проникая в брюшную полость. Именно это помогло бойцам выдержать нелегкий путь до Еревана. Они попали в наш госпиталь с интервалом в четыре месяца.

“9 марта 1943 года

Многоуважаемая Изабелла Львовна!

Во-первых, хочу Вам сообщить, что я приехал вечером, вошел в дом в два часа ночи. Дочка проснулась вместе со всеми и, когда меня увидела, полчаса целовала и плакала от радости, а также и жена. А сын меня совсем не узнал и говорит: это дядя. Он думал, что это мой брат, и только утром еле признал за отца. Радости нашей общей не было границ!

Заканчиваю свое коротенькое письмо. Я и вся моя семья от всей души и чистого сердца благодарим Вас и весь Ваш дружный коллектив, спасающий сотни жизней героических воинов Красной Армии, возвращающий детям – отцов, женам – мужей, сестрам – братьев, матерям и отцам – их детей. Вашу упорную и кропотливую работу Родина никогда не забудет.

Прошу передать сердечный привет врачам Араксии Владимировне, Белле Сагателовне и сестре Софии Лукьяновне.

Если не трудно, прошу черкнуть пару слов о Вашем здоровье, о Вашем сыне, о своей работе. Будьте здоровы.

Уважающий Вас Арутицкий”.

“Многоуважаемая Белла Львовна!

Наконец я имею возможность Вам написать и сообщить мой новый адрес. Работаю по комсомольской линии в соединении, отдыхать некогда. Те килограммы, которые я накопил у Вас в госпитале, уже улетучились. Скучать нет времени, готовимся к сражениям с немецко-фашистскими стервятниками. Вот пока и все о себе.

Белла Львовна! Перед Вами я чувствую себя обязанным – ведь Вы восстановили мне здоровье. Мне хочется еще поблагодарить Вас за родительскую заботу обо мне и за теплое отношение всего вашего коллектива.

Крепко жму Вашу руку.

Ваш бывший ранбольной Миша Пернов. 3.7.43 г.”

 

Без ложной скромности

 

Издревле считалось, что женская интуиция куда сильнее мужской. Я почувствовала это сразу же после окончания института, начав работать хирургом. Заведующий хирургическим отделением республиканской клинической больницы профессор Ашот Рубенович Дуринян как-то по-отечески заметил, что лишь благодаря интуиции мне часто удается выпутываться из ситуаций, в которых мои ровесники противоположного пола попадают впросак. Он не уставал нам повторять: “Зарубите на носу, диагностирование требует не только индивидуального подхода к каждому больному, не только знаний и опыта. Полагайтесь на интуицию, вовсю ее используйте. Только тогда лечение даст результат”.

Перейдя в эвакогоспиталь, я первым делом обзавелась учебником по военно-полевой хирургии. Уложив ребенка, вечером перед очередной операцией тщательно его штудировала. Вчера Сережа прочел мне письмо Ивана Ивлева, и я сразу же вспомнила, с каким диагнозом тот поступил в госпиталь. Звучал он так: ”Траншейная стопа, поражение стоп при длительном воздействии холода и сырости”. Про этот вид отморожения в учебнике говорилось: “Оно возникает при температуре выше 0°С при длительном пребывании в сырых траншеях. В лёгких случаях появляются болезненное онемение, отёчность, покраснение кожи стоп; в случаях средней тяжести – серозно-кровянистые пузыри, а при тяжёлой форме – омертвение глубоких тканей с присоединением инфекции”.

Поражение Ивлева относилось к числу серьезных, и нам пришлось повозиться с ним. Лечение длилось целых два месяца. Вот какое письмо прислал он мне из далеких Чебоксар:

“Здравствуйте, уважаемая тов. Шакарян!

Доехал домой благополучно. Семья здорова. Я чувствую себя хорошо.

Я перед Вами, Белла Львовна, в огромном долгу. Для меня Вы сделали очень многое. Я уже не говорю о лечении, за которое Вам огромная благодарность. Вы мне скажете, что это, дескать, долг службы. Оно-то так, но Вы делали гораздо больше, чем должны были по службе. И не только я могу это сказать. Если сейчас все вспомнить, то я не нахожу ни одного случая, чтобы я не получил исчерпывающий ответ или помощь от Вас, как доктора, как начальника отделения и, наконец, как человека.Вы человек широкой, правдивой, большой души и горячего патриотического сердца, и если Вы имеете значительные успехи в работе, то благодаря именно этим высоким качествам не только как специалиста, но главным образом как человека. Ну, по-видимому, хватит, а то еще перехвалю, а Вы зазнаетесь. Вы только, Белла Львовна, это замечание не примите всерьез. Я Вас немного уже знаю и знаю, насколько Вам чуждо чувство кичливости и зазнайства. Передайте привет военкому тов.Шагиняну, нач. госпиталя тов. Карамяну, всем врачам и Вартуш, Белявскому и Калашникову.

С приветом И. Ивлев.6 мая 1942 года”.

Поскольку мой рассказ становится чересчур серьезным, а для кого-то, может быть, и скучным, хочу разнообразить прозу шутливыми стихами. Не могу точно сказать, когда они сочинены. По всей вероятности, в 1943 году, ведь они попали в рукописную книжицу, составленную начальником госпиталя. Этим шутливым стихам предпослано лаконичное посвящение: “Уходя из госпиталя, врачам т.т. Шакарян, Ушаковой, Табагян в знак благодарности за хорошее лечение мы посвящаем несколько теплых юмористических строк”. Вот строчки, посвященные мне:

Врачу Шакарян!

Вам командовать парадом
Поручить мы очень рады,
Пожелаем Вам не бегать,
Еще больше мяса резать,
Улыбаясь, кровь пускать,
Неудач совсем не знать.
Мы от Вашего ланцета
Ждем здоровья, как ответа.
Все Вас любим, уважаем
Но увидим …удираем!
Пшеничный, Перцов, Исмаилов, Овчаров”.

 

Сватовство в госпитале

 

Как вы уже заметили, в своих письмах вчерашние наши ранбольные просили передавать приветы не только врачам, но и другим членам нашего дружного коллектива. Среди операционных сестер упоминалось имя Ляли Степанян. Раньше она была Хачатрян, а поменяла фамилию после того, как вышла замуж за нашего пациента Демиля Степаняна, младшего брата дважды Героя Советского Союза Нельсона Степаняна.

Будущие супруги познакомились в нашем госпитале, куда Демиль, воевавший в составе Краснознаменной Таманской Армянской дивизии, попал летом 43-го после ранения.

Он лечился у нас два месяца, и его чуть ли не каждый день навещала мать. Естественно, мы с ней познакомились. Узнав, откуда я родом и чья дочь, она сказала, что хорошо знала в Шуши моих родителей. Мы много с ней говорили, постепенно она разоткровенничалась и посетовала: мол, Демиль у нее до сих пор неприкаянный, неженатый, а это не годится. «Ты бы, Белочка, помогла мне. Вон у вас, я смотрю, много молодых сестричек. Посоветовала бы, которая получше. Чего зря время терять? Может, и сосватаю своего младшего». Я почему-то сразу подумала о Ляле. Однажды под каким-то предлогом позвала ее в комнату врачей и познакомила с матерью Демиля, будущей свекровью. Той Ляля понравилась. Получив одобрение, я предприняла кое-какие конкретные шаги. Для начала в ближайшее же воскресенье пригласила Лялю с Демилем к себе в гости.

После выздоровления Степаняна-младшего демобилизовали, он устроился на работу в автопарк правительства и, воспользовавшись, как говорится, служебным положением, подъехал к нашему дому на черном автомобиле с огромными никелированными фарами. Сережа в качестве хозяина добрых два часа дожидался на улице его приезда (они успели познакомиться в госпитале), проводил его к нам и умчался во двор хвастать перед сверстниками машиной. Ляля пришла с небольшим опозданием.

Сережу только после долгих уговоров удалось затащить домой. Гость усадил его на колени и принялся рассказывать о своем племяннике Вильсоне, сыне Героя и Сережином ровеснике. В ту пору он жил с матерью в Москве, а позднее судьба свела его с моим сыном. Они вместе учились в Ереванском политехническом институте и за пять лет подружились. Кстати, в Ереван его перевели по инициативе Демиля. Когда знаменитый брат-летчик погиб – это случилось за несколько месяцев до победы, – Демиль взял шефство над осиротевшим племянником.

Любопытно было наблюдать за ухаживаниями моего бывшего пациента. Неожиданно у него объявился соперник – мой сын-карапуз. Дело в том, что Сережа незаметно залез под стол и попытался погладить Лялины ноги. Демиль со смехом вспоминал об этом происшествии при каждой нашей встрече.

В тот вечер я в полной мере ощутила, до чего же невоспитан мой первенец. Няня давно уже жаловалась, что он совсем ее не слушает. Да и чего еще было ожидать от мальчишки, целыми днями пропадавшего на улице в окружении таких же сорванцов. Когда Левон вернулся домой, ему пришлось немало постараться, чтобы вырвать Сережу из этой среды.

Но об этом отдельный рассказ.

А я оказалась неплохой свахой. Мои усилия не пропали даром. Демиль и Ляля поженились.

 

Кувшин с маслом

 

Скажу банальную вещь. Самое приятное для врача – видеть, что старался не зря, и знать, что люди тебе благодарны. Мне в этой связи вспоминается глиняный кувшин, до краев наполненный топленым маслом. Кувшин презентовали мне родители бойца, которому я спасла ногу.

Когда рядовой Геворкян поступил в госпиталь, дела его были плохи. У парня началось гангренозное воспаление правой ступни. Ранило его под Керчью. Видимо, в полевых условиях в рану попала инфекция. К нам Геворкяна доставили с отечной голенью, влажной, холодной, синюшно-багрового цвета. Из раны сочилась сукровица.

Перед тем как провести дезинтоксикационную и общеукрепляющую терапию, я созвала консилиум. Коллеги настаивали на ампутации ноги вплоть до бедра. На свой страх и риск я решила повременить еще денек… И Бог услышал наши, мои и раненого бойца, молитвы. Наутро синюшность начала спадать, а через два дня больной был в состоянии перенести операцию. Я извлекла из раны осколки и зафиксировала сломанные кости. Два месяца спустя парня выписали, демобилизовали, и он уехал к себе в Ехегнадзор.

Я уже забыла про него. Однажды возвращаюсь из госпиталя, переодеваюсь и захожу на кухню. В углу, где мы держим обычно веник, красуется большой глиняный кувшин. Вопросительно и, наверное, грозно смотрю на Гегуш. Она почему-то прячет глаза и бурчит что-то под нос. Вытягиваю из нее, что случилось.

– Понимаешь, Белла, днем в дверь стучат. Стоят двое, явно муж и жена и явно деревенские. Так и есть. Мы, говорят, из Ехегнадзора, Геворкян наша фамилия. Изабелла Левоновна нашего сына спасла, мы ее отблагодарить обязаны. И ставят передо мной этот кувшин.

– И ты взяла? Как ты могла!

– Попробуй не взять. Уж я и отказывалась, и говорила, что ты рассердишься, что мне из-за них достанется. Ни в какую. И слушать не хотят. Оставили кувшин у дверей – и до свиданья.

Подарок был не просто неожиданный – он будто с неба упал. Как быть, как им распорядиться? Тут меня осенило. Я поручила Гегуш обойти всех соседей:

– Пускай хозяйки заглянут к нам, да скажи, чтобы захватили с собой пустые банки.

Через полчаса содержимое кувшина перекочевало с помощью черпака в ёмкости, принесенные соседями. Воображаю, сколько радости было в семьях, ощутивших давно позабытый вкус ароматного деревенского масла!

 

Операция в Шамлуге

 

Летом 1944 года мне дали двухнедельный отпуск, и мы с Сережей по приглашению деверя поехали в Шамлуг. Георгий Аркадьевич с Надеждой и маленьким Сергеем вот уже год жили в Армении. В трехэтажном доме, специально построенном для руководящего состава шахты, им выделили трехкомнатную квартиру.

Война была в разгаре, но здесь, в небольшом горняцком поселке, ее дыхание в сущности не ощущалось. Позавтракав, мы со свояченницей утром вели детей в лес, где совмещали приятное с полезным – собирали ягоды и грибы. Пересекая поселок, дорога проходила мимо одноэтажных домов с русскими печками, в которых пеклись отменные караваи и запекались лесные груши (панты). В конце поселка она круто сворачивала к липовой аллее, ведшей к густому лесу и терявшейся в нем. Во мне до сих пор живет не покидавшее меня в Шамлуге ощущение сытости и уюта – его навевали запахи свежеиспеченного хлеба и цветущей липы.

Вернувшись, мы кормили детей и укладывали спать, а потом приступали к хозяйственным заготовкам – варили земляничное варенье и солили грибы. По вечерам к нам нередко заходили сослуживцы Георгия Аркадьевича с женами и детьми, такими же шумными и драчливыми сорванцами, как наши. Мужчины обсуждали новости с фронта, женщины болтали о том, о сем, а почуявшие волю дети носились по квартире.

Примерно через неделю после нашего приезда – у нас опять был полон дом гостей – раздался телефонный звонок, и дежурный диспетчер взволнованно доложил деверю о несчастном случае на нижней шахте. Последняя в цепи вагонетка (в этих вагонетках перевозили добытую руду) отцепилась и, набирая скорость, сбила зазевавшегося шахтера. Ему чудом удалось увернуться, но кисть правой руки попала под колеса вагонетки.

Георгий Аркадьевич распорядился доставить пострадавшего в медпункт, вызвал фельдшера и бросил вопросительный взгляд в мою сторону. Он мог этого и не делать – мысленно я уже обдумывала вероятную операцию. Заранее было ясно, что оперировать придется в крайне неподходящих условиях.

Медпункт располагался в добротном нестаром доме. Только мы подошли к нему, нас окружила целая толпа – родственники пострадавшего, соседи, свободные от смены шахтеры. Они ничего не говорили, не требовали, только напряженно и выжидающе смотрели на нас, и я разом ощутила огромную ответственность. Неважно, что ты в отпуске, сказала я себе, ты врач, этого достаточно… Шахтер лежал на носилках, его рука в кисти была кое-как перебинтована. Когда повязку с запекшейся кровью сняли, нашим взглядам предстало жуткое месиво – раздробленные кости, кровавое мясо, лоскуты свисающей кожи.

К счастью, в медпункте были кое-какие инструменты и операционный стол. Я распорядилась переложить туда пострадавшего и принялась мыть руки в хлорном растворе. И тут раздался звук падающего тела. На моего деверя так подействовало страшное зрелище открытой раны, что он потерял сознание.

Операция продолжалась два часа с лишним и прошла не впустую. Мне все-таки удалось из осколков кости и кусков плоти собрать и склеить кисть. Однако держать больного без постоянного квалифицированного надзора было никак нельзя, и я порекомендовала перевезти его в ближайший стационар.

 

Поросенок на откорм

 

Замполит нашего госпиталя Арам Григорьевич Шагинян обладал неуемной энергией, не умел сидеть сложа руки, без устали что-то придумывал, организовывал. Все бы хорошо, но один его знакомый посоветовал взять из подшефного совхоза поросят на откорм и раздарить их на 8 марта женской половине персонала. Знакомый с легкостью убедил Арама Григорьевича, нарисовав ему соблазнительную перспективу: «Весной подаришь, осенью зарежешь, и будут твои женщины всю зиму с мясом». Эта сакраментальная фраза стала самым весомым аргументом.

Я колебалась, принять этот оригинальный подарок или отклонить. Наконец пошла за советом к Андранику, соседу по двору. Тот уже держал у себя в подвале поросенка. Его жена Варсеник работала в общепите и ежедневно возвращалась домой с сумкой, набитой пищевыми отходами. Андраник уверенно, с какой-то даже категоричностью одобрил идею замполита. Сам он работал в зоопарке и не без оснований считал себя специалистом.

Вечером 8 марта я появилась дома с поросенком на руках. Вскоре по нашему двору под улюлюканье ватаги мальчишек бегали два упитанных поросенка. Сережа окрестил их именами своих любимых сказочных героев – Ниф-Ниф и Наф-Наф. Сказку про трех поросят я читала ему чуть ли не каждый вечер. Слушать ее он не уставал. Уложить его спать было для меня задачей из задач, а под чтение «Трех поросят» он укладывался без особых уговоров и почти мгновенно засыпал.

Через неделю-другую поросята так обжились во дворе, что буквально все соседи считали своим долгом полакомить их остатками пищи со своего скудного стола.

Минуло лето, наступила осень. Ближе к зиме поросята вымахали в здоровенных хрюшек, и зарезать их мы подрядили профессионального мясника с рынка неподалеку от нас. Услышав из подвала предсмертный визг своих в прямом смысле питомцев, Сережа заодно с Размиком, сыном Андраника, надумали отомстить мяснику. Взяли рогатки, устроились поудобней и принялись ждать, когда он выйдет из подвала. Хорошо, что взрослые раскусили их затею и не без усилий предотвратили глупую выходку

Назавтра к вечеру сосед передал мне обвязанную тесемкой выручку от проданного мяса. Только тогда я в полной мере оценила практическую выгоду идеи, внушенной замполиту его знакомым.

Но к тому времени Арам Григорьевич уже покинул госпиталь..

 

Стычки с соседями

 

Наши дети потихоньку подрастали, и во дворе стихийно складывались их компании, группки, то одна, то другая. Объединяла малышей очередная увлекательная идея, пришедшая в голову новоявленному вожаку. Сереже было лет около шести, когда я заметила, что стычки между ним и Володей, сыном наших соседей по квартире, участились.

Володя был на год старше Сережи и пытался взять верх над дворовой детворой. Замечания взрослых он слушал вполуха. Стоит, понурившись, и кивает головой, а поступает все равно по-своему. Чуть что – пускал в ход кулаки. Ничем иным увлечь сверстником у него не выходило.

Зато Сережу прямо-таки переполняли всевозможные сумасбродные идеи. Увлекшись очередной из них, он стремился тут же претворить ее в жизнь. Ничем другим он в эти дни был не в состоянии заниматься, и его одержимость раздражала Володю, поскольку Сережино увлечение передавалось большей части дворовых ребятишек.

Обиженный Володя подкарауливал Сережу в темном коридоре нашей коммуналки – электричества частенько не было, а если и было, режим экономии соблюдался строжайшим образом. Володя задирался, Сережа отвечал, возникала потасовка, порой ожесточенная. Если к ней подключались и взрослые (Гегуш и Роза, Володина мать), то детская ссора перерастала в настоящую склоку с криками и проклятиями и нередко выплескивалась из квартиры наружу. В нее встревали родители других детей.

Происходило это обычно в будние дни, и я узнавала об очередном скандале вечером – из рассказов и пересказов соседей. Устанешь, бывало, вымотаешься донельзя и, еле-еле добравшись до дому, мечтаешь отдохнуть, а тебя поджидает сюрприз....

Много лет спустя я видела подобные сцены в итальянских кинофильмах; то же самое происходило и у нас. Затеявшие ссору дети давно уже помирились и как ни вчем не бывало возобновили дворовые игры, а взрослые, не в силах угомониться, продолжают переругиваться через открытые двери и окна.

 

Письмо из прошлого

 

После войны жизнь страны мало-помалу входила в мирную колею. Дошел черед и до нас. Если не ошибаюсь, в конце июня появился приказ о расформировании эвакогоспиталей и возвращении занимаемых ими помещений прежним хозяевам. Школы, где многие из них размещались, надо было срочно готовить к учебному году.

Меня демобилизовали, и я возвратилась на прежнюю работу, во второе хирургическое отделение первой Ереванской клинической больницы. За прошедшие четыре года многое здесь изменилось. Уволились иные санитарки и няни; Гегине, как уже сказано, три года жила в нашем доме. Немного постарели заведующий отделением профессор А. Р. Дуринян и санитар Грикор, в чьи обязанности входило доставлять на каталке больных в операционную, вывозить их оттуда и перекладывать с каталки в постель.

Профессор встретил меня исключительно радушно.

– Слышал про ваши успехи и, поверьте, очень за вас рад. Вы, должно быть, накопили в госпитале колоссальный опыт. Его надо непременно обобщить. Вы не задумывались о диссертационной работе?

– Честно говоря, нет, – ответила я легкомысленно. – Как-то всё руки не доходят. У меня просто нет свободного времени.

– Очень жаль. Вам, разумеется, виднее. Но как бы вы и сами об этом не пожалели…

Сейчас, по прошествии десятилетий, я и впрямь очень сожалею, что пренебрегла советом учителя. Как знать, может быть, займись я наукой, моя жизнь сложилась бы по-иному…

Когда госпиталь расформировали, не успевших долечиться больных распределили по городским больницам. Естественно, некоторые из них на новом месте автоматически перешли под мое попечение. И как-то раз в адрес больницы пришло письмо, на котором значилась моя фамилия. Оно оказалось последним из тех, что писали мне раненые бойцы. Его недавно обнаружил Левон, причем не где-нибудь, а в семейном фотоальбоме.

“Белла Львовна!

Разрешите мне от имени больных всего 2-го хирургического отделения поздравить Вас с праздником Октябрьской Революции. Наши пожелания Вам лично и всем членам семьи Вашей: жизни, здоровья, радости и успеха в делах. На медицинском поприще пожелаем Вам успеха в лечении и изобретениях.

Больные отделения, восхищенные Вашей заботой, умелым подходом к больным, Вашей лаской и вниманием, не в состоянии на бумаге выразить свою признательность и благодарность.

Все эти качества большевика-партийца даны Вам партией Ленина-Сталина. Да здравствует ВКП(б)!

По поручению (подпись не разборчива)”.

Письмо наверняка удивит нынешнюю молодежь, только понаслышке знающую о культе личности и не представляющую атмосферу, в которой мы жили. Тогда ссылки на партию и вождей и здравицы им кстати и некстати никого не удивляли, даже если все это содержалось в частном письме.

Что касается изобретений, упомянутых в письме… Больные, очевидно, были наслышаны о моем устройстве, позволяющем ускорить лечение осколочных ранений голеностопного сустава. Его подразумевал и профессор Дуринян, когда предложил мне заняться диссертацией.

 

Партийные страдания

 

Когда Левон прочел мне старое это письмо, я, признаться, от души пожалела и себя, и всех нас. К несчастью, лицемерие стало неотъемлемой чертой не только нашей общественной жизни, оно вошло в наш быт и воспринимается как что-то само собой разумеющееся.

Оказывается, быть требовательным и заботливым, добрым и внимательным, одним словом, жить по велению сердца – это прерогатива большевика-партийца. Выходит, до революции этих обыкновенных, самых естественных и нормальных человеческих свойств не просто не было, но и быть не могло. Ведь партия большевиков еще не возникла.

Миллионы людей, вступая в партию, пишут в заявлениях, что их поступок обусловлен желанием идти в авангарде борьбы за светлое будущее, за счастье человечества и т. д. Однако ни один из моих знакомых так не думает. Все, кого я знаю, вступают и вступали в партию, чтобы обеспечить себе карьерный и профессиональный рост, чего-то добиться, получить определенные блага и привилегии. Те, кто не хочет этого делать, сознательно усложняют себе жизнь.

Сама я членом партии стала лишь потому, что иначе меня не утвердили бы в должности заведующей кафедрой анатомии. Я работала в Ереванском институте физической культуры, и никому не казалась дикой и нелепой причинно-следственная связь между членством в коммунистической партии, анатомией и физической культурой. Понятно, что пока я не выполнила негласное требование, пока не вступила в КПСС, меня в качестве завкафедрой не утверждали. Это требование предъявлялось ко всем гражданам СССР, претендующим на любую мало-мальски заметную должность. Зная о подобных требованиях, стал членом КПСС и мой любимый племянник Семен Ахумян. Он вступил в партию еще в аспирантуре, и через несколько лет это ему очень поспособствовало – он без всяких помех получил пост ученого секретаря в Ереванском университете.

Впрочем, нельзя не сказать, что случаются и приятные исключения. Крайне редкие, редчайшие, но случаются. Чаще всего их расценивают как сенсацию, как что-то невероятное, да так оно и есть. Моего брата Саркиса после лагерей (?) отправили на поселение в Алтайский край. Когда он вернулся наконец в Ереван, тогдашний первый секретарь ЦК КП Армении А. Е. Кочинян пригласил его и предложил занять должность начальника сводного отдела в Госплане республики. Место считалось очень престижным. По-моему, Саркис долгие годы был единственным беспартийным начальником отдела в аппарате Госплана.

Вообще-то и для таких сенсационных случаев имелось рациональное объяснение. Ведь у нас издавна провозглашено, что партия действует в тесном союзе с народом, есть и соответствующий лозунг – «нерушимый блок коммунистов и беспартийных». Что ж это за блок, если в руководящих сферах не будет ни одного беспартийного? Поэтому несколько беспартийных можно найти даже среди сотен и тысяч депутатов разных уровней. Они – то самое исключение, которое только подтверждает правило…

Помню, сколько насмехались надо мной все кому не лень, когда я по глупости рассказала про подарки, полученные мною от студентов в канун 8 марта. Дело было так. Зайдя в аудиторию, я заметила на столе флакончик духов и рядом – вазу с букетом белых гвоздик. Под коробочкой с духами лежала поздравительная открытка. Поблагодарив студентов, я поспешила после занятий к секретарю парткома института физкультуры и положила ему на стол полученные подарки. Он взирал на меня с неподдельным изумлением.

– Белла Львовна, в этом нет никакого криминала. Можете с чистой совестью взять духи.

– Нет, я не могу…

– Ну, хотя бы цветы понесите домой. – Тут он не выдержал и засмеялся: – А заодно и вазу.

Но все его уговоры не увенчались успехом. Видимо, не зря окрестили меня “большевиком-партийцем”.

 

Друзья на всю жизнь

 

Вчера у моей постели допоздна сидели многолетние друзья нашей семьи –Эмма и Вазген Тащяны. Когда Левон только начинал ухаживать за мной, он первым делом познакомил меня с этой очаровательной супружеской парой. Эмма Григорян (кстати, племянница великого поэта Ваана Терьяна) в 1937 году закончила в Ереване горно-металлур¬ги¬чес¬кий техникум. Училась она, кстати, в одной группе с младшим братом Левона Георгием Кантарджяном, уехавшим по распределению на Урал. Еще во время учебы она вышла замуж и подарила Вазгену дочку Эрну. Когда Левон познакомил нас, она ждала уже второго ребенка. Родился мальчик, которого нарекли Роником.

Вчерашняя встреча, как и все ей подобные, началась с увещеваний, будто я прекрасно выгляжу (это при моем-то лице, из-за ежедневного приема тестостерона сплошь покрывшемся волосами), и все уже позади, и скоро я поднимусь на ноги.

За год болезни я хорошо усвоила тонкости дипломатического этикета и не пытаюсь переубеждать своих визави. Тем более что убеждать их и не надо, это ведь они пытаются убедить меня. Спорить с этим бесполезно, и я научилась играть собственную жизнь с ее настоящим, прошлым и будущим, причем играю неплохо, по крайней мере искренне…

Вчерашний визит Эммы и Вазгена получился на редкость удачным. Мы так увлеклись воспоминаниями – слава Богу, нам есть о чем вспомнить, – что я на какое-то время забыла о постоянно ноющей боли в позвоночнике, шутила и пыталась веселить гостей.

Сегодня утром я проснулась с теплым, радостным и праздничным чувством. Его навеяли приятные воспоминания. О чем? Хотя бы о совместных пикниках, дававшим нам такой заряд энергии. До и после войны все мы любили выезжать по выходным за город. К нам часто присоединялся полковник КГБ Гавриил Тадевосян с семьей. Увы, он рано овдовел, и у Жени, его жены, диагноз был тот же, что и у меня. Но стоило мне вспомнить Женю, как гости деликатно перевели разговор на другую тему – повели речь о летнем отдыхе в Степанаване: мы несколько лет подряд ездили туда семьями.

А еще мы вспомнили далекую осень 47-го. В тот год наш младший сын, названный в честь дяди Георгием, заболел двусторонним крупозным воспалением легких, и врач, осмотрев его, безапелляционно заявила: ребенка спасут уколы пенициллина, лишь они. Ребенку не было еще и года, а пенициллин, недавно созданный антибиотик, являл собой величайшую ценность и редкость. Нашей больнице, к примеру, выделили единственный флакон, и я имела неосторожность обмолвиться об этом. И хотя врач ясно сказала: другого спасения нет, у меня рука не поднималась взять этот флакон без спросу. Левон позвонил Тащянам и призвал их вразумить меня. Но я стояла на своем: без разрешения профессора Дуриняна не могу, права не имею. Положение создалось безвыходное, но не для Вазгена. Он отыскал на ночь глядя домашний телефон профессора, несмотря на поздний час, позвонил ему, объяснил, что и как. Профессор, естественно, позволил взять спасительное лекарство. Тащяны посреди ночи проводили меня до больницы и оттуда домой.

Пенициллин и вправду спас ребенка.

 

Наследие и наследники

 

Известие о наследстве, завещанном американским дядюшкой, свалилось на Левона с братом как снег на голову. Инюрколлегия потребовала материалы, подтверждающие их родство с покойным. Целый вечер братья просматривали семейные альбомы, извлекали из них давнишние ( до 1914 года )фотографии.

1914-й оказался рубежным годом не только для всего мира, но и для семейства Левона. Незадолго до мировой войны его дед по материнской линии Владимир Айвазян уехал с тремя малолетними детьми из Армавира в Швейцарию. Старшая дочь Айвазяна, мать Левона, осталась в России, потому что ее муж, отец Левона, наотрез отказался от переезда. Правда, в 1930 году свекрови все-таки удалось повидаться с братом Каро и сестрой Араксией. Я уже мельком упомянула об этом. Случилось небольшое чудо – ей разрешили выехать за границу, так что два месяца свекровь гостила в Лозанне. Но с младшим из братьев, Артюшей, она так и не повидалась – он перебрался в США. Между тем он-то и оставил ее детям наследство. Разумеется, свекровь привезла из Швейцарии кучу фотографий, в том числе и Артюшину, поэтому Левон с Георгием не сомневались, что сравнительно легко отстоят свои права. Ведь кроме фотографий у них сохранилось письмо дядюшки от 30 августа 1958 года. Написано оно было на ломаном русском; за сорок лет дядя, которого племянники никогда не видели, порядком подзабыл язык своего детства.

Возникает вопрос: почему прервалось общение Аиды Владимировны с американским братом? Этим вопросом способны задаться только молодые. При советской власти, особенно при Сталине, наличие зарубежных родственников считалось обстоятельством, очень усложняющим жизнь. «Есть ли родственники за границей?» – без этого пункта не обходилась ни одна советская анкета. Положительный ответ мог навсегда сделать человека невыездным, помешать его служебному росту. В пору сталинских репрессий переписка с зарубежным братом могла стать достаточным основанием для обвинения в шпионаже и для ареста. Так что удивляться надо не тому, что почтовая связь оборвалась, а тому, что она спустя годы все же возобновилась.

Вот какое письмо пришло из США (со всеми особенностями его правописания):

“Дорогие Аида, Ардашес, Левон и Жорж.

Более 20 лет, что не получил письма от вас. Прошу пишите мне на счот ваше здоровье и положение. Я вам с удовольствием помогу если у вас положение не удовлетворительная.

Пишите на адрес моему племянику Леон Бенц (это сын Араксии, сестры Аиды Владимировны) в Швейцарие. Ваш Артюша Айвазян”.

 

Воспитание страхом

 

Пока Левон с братом сортировали семейные фотографии, меня пыталась развлечь жена деверя, Надежда Васильевна Персанова. С ней, равно как и с моим деверем, я познакомилась в 1943 году. Я уже говорила, что до войны Георгий Аркадьевич уехал по распределению на Урал. А в разгар войны его пригласили на родину и назначили управляющим шамлугскими медными рудниками.

Молодая семья приехала с годовалым мальчиком, тоже, кстати, Сергеем. Со временем он выучился на летчика, женился, и сейчас у него, как и у моего Сережи, двое детей. А младший сын Георгия Аркадьевича, Аркадий, ровесник моего Жорика, учится у нас в Ереване, в педагогическом институте.

По простоте души Надя, Надежда Васильевна, в отличие от прочих гостей и посетителей, не пыталась убедить меня в скором выздоровлении. Зато восхищалась заботой и вниманием, которым окружили меня мои дети, и сетовала, что ей, наоборот, не удалось воспитать своих детей “как надо”.

– Жору без конца переводили с места на место. Мне многие завидуют: вот, мол, муж всегда был на руководящей работе. А что мы всю жизнь кочевали как цыгане – этому они не завидуют. Что мы всегда жили в захолустье – этому тоже не завидуют. А в тамошних школах, знаешь, как? Учителя чуть ли не соревновались, кто нашим детям отметки получше поставит. Почему? Ну как же. Поселок-то маленький, почти все мужчины на одном предприятии работают, у Жоры в подчинении. Значит, и мужья этих учительниц тоже. Вот они и старались угодить. А я, дура, не пресекла этого, воспитание собственных детей школе передоверила. Зато мальчишки мои, не в пример мне, дураками не были, быстро всё сообразили. Вот и разболтались.

Выслушав монолог свояченицы, я кивнула.

– Ты права, конечно, каждый сам должен отвечать за своего ребёнка, за его воспитание. Посторонний человек и есть посторонний, даже самый хороший. Он никогда не даст ребенку того, что дадут ему родители. Возьми хоть меня с моим Сережей. В войну я весь день проводила в госпитале, а вечером с ног валилась от усталости. И за сыном смотрела няня, Гегуш. Замечательная хозяйка и в Сереже души не чаяла. Во всем ему потакала, вот и запустила мальчишку. Когда Левон демобилизовался, ему стоило уймы нервов и времени сделать из Сережи “человека”.

– Да что ты! – всплеснула руками Надя. – А я и не знала.

– Потому и думала, будто у нас все шло, как маслу. Сама представь. Отец в армии, мать с утра до вечера в госпитале. Вот мальчишка и пропадал целый день во дворе. И получил там дворовое воспитание. Что ни день, какая-нибудь новость – с тем повздорил, с этим подрался, а то и взрослому нагрубил. Он ведь во дворе был этаким “вождем краснокожих”. И страшно этим гордился. Левон приехал, поглядел на сынка и взялся за воспитание. Сделал ему какое-то замечание, а в ответ услышал такое, что у него глаза на лоб полезли. Сережа разразился тирадой, и в самой безобидной фразе то и дело поминалась мать! Ну, с Левоном шутки плохи. Тут же стянул с хулигана штаны. В общем, армейский ремень сделал свое дело…

– Не может быть! – ахнула Надя.

– Ещё как может. Прихожу вечером с работы, а няня в слезах. Жалко ей Сереженьку. Мне тоже стало его жалко – свернулся на диване калачиком и спит обиженный. Хотела его приласкать, но Левон так на меня взглянул – я тотчас от своих намерений отказалась и только попросила объяснить, за что была учинена экзекуция.

– А Левон?

– А что Левон? Я, говорит, у своего отца научился. Отец меня в строгости держал, а мать ему не перечила. И ничего, говорит, как видишь, человеком вырос…

– Вот молодец! – перебила меня Надя. – А Жора не такой. Надо же, росли в одной семье, а какие разные. Нет, Жора в этом смысле в отца не пошел и на старшего брата не похож. Хоть бы раз попытался как-то наказать детей. Представляешь, ни разу не наказал! За все эти годы – ни разу.

Надя поймала себя на том, что говорит слишком эмоционально, и осеклась. Потом взглянула на меня, и мы, словно сговорившись, одновременно засмеялись. И правда, чего кипятиться, наши дети уже выросли.

– А ты сама как относишься к наказаниям? – спросила Надя.

– Плохо отношусь, отрицательно, – сказала я. – Все-таки по своей сути они бесчеловечны, по крайней мере, негуманны. Но в том конкретном эпизоде Левон меня убедил. Случай, говорит, чересчур запущенный, сына надо спасать, и другого пути нет.

Надя с Георгием ушли, а меня почему-то не отпускали мысли о воспитании. В учебниках по психологии я когда-то вычитала, что под воздействием боли в ребенке, подвергшемся наказанию, складываются четкие представления о хорошем и плохом. Физическое наказание становится, таким образом, инструментом, стимулирующим перемены в его душе. Боль побуждает маленького человека откорректировать свои представления и поступки, чтобы избежать ее в будущем. Кроме того, глубже сознавая моральные границы – что допустимо и что недопустимо, – он полнее использует интуицию и заложенные в нем творческие способности.

Страх наказания активизировал у нашего старшего сына нравственную работу души, он научился отличать хорошее от плохого. Левону потребовался на это всего год. Или целый год – возможно, так правильнее. Как бы то ни было, Левон искренне приписывает себе Сережины успехи. Сын стал Человеком благодаря моему ремню, любит он повторять – с усмешкой, но вполне серьезно.

 

Пирожное за прилежание

 

Все родители мечтают, чтобы их дети стали музыкантами, вот и мы с Левоном решили отдать Сережу в музыкальную школу. Честно говоря, никаких оснований для подобного решения у нас не было, мы просто пошли на поводу у моды – все дети наших друзей и родственников обучались игре на фортепьяно.

На первых порах, пока в нашем доме не было инструмента, я попросила мать моей невестки Анну Гавриловну Халпахчян подготовить Сережу к поступлению в музыкальную школу. Анна Гавриловна занималась дома с внуками, а кроме того имела частных учеников, среди которых резко выделялся Эдуард Миансаров. Позднее Миансаров уехал в Москву и на первом международном конкурсе пианистов им. П. И. Чайковского – в 1958 году – завоевал четвертую премию. Между прочим, тот конкурс отличался необыкновенно сильным составом участников, а победил тогда знаменитый американец Ван Клиберн.

Мы с Анной Гавриловной, тещей моего брата Саркиса, жили под одной крышей ни много, ни мало целых тринадцать лет, вплоть до моего замужества, и она с готовностью взялась позаниматься с Сережей.

В 1947 году моему деверю Георгию как депутату Верховного Совета Армении предложили по сходной цене трофейное пианино. Купить его он купил, но домой в Кафан не повез, а подарил племяннику. С того-то дня и начались у Сережи настоящие мытарства.

Ребенок никак не мог понять, почему взрослые так немилосердно его мучают – заставляют разучивать упражнения, гаммы и прочую белиберду, как он однажды выразился. Вдобавок ему стал известен вердикт Анны Гавриловны: у мальчика нет никаких музыкальных способностей. Способностей нет, а родители с упорством, достойным лучшего применения, настаивают – учись, учись, музыкальное образование никому еще не помешало.

Окружающие не могут не заметить у человека талант, если только он есть. При одном непременном условии: талант должен использоваться по назначению. Сережа оказался в этом смысле мудрее нас. У него ничего не получалось в музыкальной школе? Что ж. Он постарался, чтобы его ставили в пример другим детям в связи с успехами в общеобразовательной школе.

Первой заметила его начитанность не по годам, целеустремленность и запас жизненных наблюдений учительница музыкальной школы Седа Фадеевна Силахтарян. Она преподавала Сереже в четвертом классе, и когда он с грехом пополам завершил учебный год, буквально взмолилась:

– Белла Львовна, не калечьте сына! Вы же умная женщина, сами видите, что он учится у нас из-под палки, не для себя, а для вас. Оставьте его в покое и позвольте заниматься тем, чем он хочет и что у него хорошо получается. Четыре года промаялся в музыкальной школе, хватит с него.

Мне пришлось признать правоту учительницы. В общеобразовательной школе, в отличие от музыкальной, у Сережи проблем не было. Учился он за счет хорошей памяти и развитого воображения с удовольствием и окончил десять классов с золотой медалью. Между прочим, Левон долгое время почти не интересовался, как у него обстоят дела с учебой. Но после очередного родительского собрания – кажется, в шестом классе – я сказала ему, что учителя сыном не нахвалятся. Тут он встрепенулся и все последующие годы регулярно сопровождал меня на эти собрания.

В качестве награды за прилежание мы покупали детям по пирожному. Сереже по заслугам, а младшему, Жоре, – за компанию, чтобы не обижать. И чтобы у него появился стимул.

 

Любимый племянник

 

Методы воспитания, опробованные Левоном на Сереже, сделали свое дело. К концу первого класса сына удалось изолировать от дворовой шпаны. Впрочем, я отношу это к заслугам не только мужа, но и сестры, Нины. Пропадая днями напролет во дворе, Сережа изрядно подзабыл русский язык, и Нина настояла, чтобы мы отдали его именно в русскую школу. Русские школы всегда выделялись в Ереване сложившимися традициями и сильными педагогами.

Еще одним фактором благотворных перемен, произошедших с мальчиком, я считаю влияние, которое оказывал на него двоюродный брат Семен Ахумян. Несмотря на большую разницу в возрасте (в детстве и юности девять лет – это колоссальный разрыв), они сблизились, и Семен взял над ним негласное шефство. Сейчас, когда Сережа вырос, женился и сам обзавелся детьми, выяснилось, что двоюродные братья даже внешне весьма похожи.

После школы Семен пошел по стопам отца, поступил на филологический факультет университета, окончил аспирантуру и успешно защитил кандидатскую диссертацию. Он женился на однокурснице и стал отцом двух прелестных дочурок. Сережа во многом повторил путь, пройденный Семеном, разве что окончил не университет, а политехнический институт и подарил мне вместо внучек двух внуков.

Сейчас Семен – проректор университета, ведает там учебной работой*, а Сережа заведует лабораторией в химическом институте. Мне представляется, что если Семен добился всего благодаря своему острому уму, прекрасному воспитанию и оригинальному мышлению, то честолюбивый Сережа вошел в большую науку за счет хороших способностей, силы воли и целеустремленности. Ну и терпения и трудолюбия. Как я пришла к этим выводам? Обозрела мысленно многолетние отношения между двумя нашими семьями и проанализировала их. Благо времени для этого у меня теперь предостаточно.

Нам, Нине и мне, удалось добиться, чтобы отношения, которые начали складываться между двоюродными братьями в детстве, впоследствии не распались, а наоборот – укрепились, и в итоги они наложили отпечаток на всю их жизнь.

Сперва благодаря стараниям Нины и, понятно, с согласия Семена к Сереже перекочевали его елочные украшения. В те времена это был роскошный подарок или даже дар. За ними последовали книги из детской библиотеки Семена, в свое время купленные для него Тиграном Семеновичем. По сути дела Сережа воспитывался на тех же книгах, что и его старший брат и кумир.

Вообще не было, кажется, случая, чтобы я вернулась от сестры с пустыми руками. Без всякого преувеличения скажу, что в суровые послевоенные годы и я, и Левон, и Сережа донашивали одежду из гардероба Ахумянов. Я, конечно, старалась не остаться в долгу и быть им максимально полезной, тем более что они признали мои способности диагноста и сделали меня своим семейным врачом.

Никогда не забуду энтузиазм, с которым все мы готовились к свадьбе моего любимого племянника. По-моему, мы проявили кое-какие организаторские способности и лицом в грязь не ударили. Тринадцать лет спустя Семен отплатил нам той же монетой – именно он договорился с администрацией ресторана при “Армении”, лучшей как-никак ереванской гостинице. И Сережина свадьба состоялась в ее Голубом зале.

 

“ Вы мой ангел-хранитель”

 

Эту фразу я услышала из уст Доры Анмегикян, моей любимейшей невестки, жены Семена. Дора произнесла ее в порыве благодарности – мы с ней общими усилиями сбили-таки температуру у ее внезапно заболевшей старшей дочки Ниночки, названной так в честь бабушки.

Сказать по правде, подобную оценку моих скромных усилий я ставлю очень высоко. Бесхитростные слова благодарности и письма раненых, которых я поставила на ноги в годы войны, мне очень дороги. Гораздо дороже, чем медали, полученные капитаном медицинской службы Изабеллой Левоновной Шакарян, а именно: "За боевые заслуги", "За победу над Германией", “За оборону Кавказа” и другие. Длинные списки награждённых не позволяют увидеть конкретное лицо и выделить его из толпы, а такая вот благодарность индивидуальна, обращена именно к тебе и долго-долго не забывается. Или даже не забывается никогда.

Свою избранницу Семен прeдставил нам зимой 1949 года. Они тогда вместе учились в университете. Когда юная парочка зашла в нашу комнату, я почему-то сразу обратила внимание на воротник Дориного зимнего пальто. Воротник напоминал полуразвязанный узел. Отведав традиционных для нашего дома угощений – крупно нарезанного и испеченного в духовке картофеля, хрустящих на зубах солений и бараньей каурмы, – молодые отправились в кино. Мы с Ниной остались наедине, и она сразу же принялась комментировать облик и манеры будущей невестки.

По мере того как учащались наши с Дорой контакты, мы все больше и больше проникались взаимной симпатией. Нам не мешала даже солидная разница в возрасте, и в конце концов взаимная симпатия переросла в настоящую дружбу. Мне не раз приходилось вмешиваться в непростые отношения, которые складывались между моей сестрой и Дорой. То были традиционные нелады между свекровью и молодой невесткой. Я указывала Нине на ее ошибки, не уставала повторять, что Дора большая умница, и просила сестру поскорее с ней помириться.

Даже рождение двух дочерей не отвратило Дору от занятий наукой. Моя любимица успевала всё: и вести хозяйство, и ухаживать за детьми, и работать над диссертацией. И теперь на университетской кафедре общего языкознания ее по праву считают одним из ведущих специалистов.

Разве могу я забыть все то, что сделала Дора, когда меня прооперировали? Она организовала в больнице круглосуточное дежурство, которое я про себя окрестила дежурством невесток. Но болезнь принимала затяжной характер, и первоначальный энтузиазм у моих родственников угасал. Я прекрасно их понимаю и вовсе не в обиде. Одна только Дора не уставала – выкраивала время, чтобы провести у моей постели лишний час, и как-то очень ненавязчиво давала понять, что не сомневается в моем выздоровлении.

Говорят, у каждого из людей есть ангел-хранитель. Он отгоняет от нас беды и напасти и в трудную пору призывает на помощь нам других ангелов. Я свято верю, что, случись в этом необходимость, на помощь Доре поспешит и моя душа. На добро надо отвечать добром.

 

Два разных брата

 

Кто бы меня ни навещал, родственники или коллеги, все пытаются отвлечь от грустных мыслей. Делают они это по-разному. Самый, пожалуй, распространенный способ – увлечь интересным чтением. Поэтому мне часто приносят вырезки из газет и журналов, иногда и небольшие книжицы. И даже допотопные, то есть дореволюционные, гороскопы и сонники, потому что в стране победившего исторического материализма весь этот «идеализм» отрицается и не издается. Вчера Сережа прилетел из Баку, где пробыл три дня. Ему предстоит стажировка в Англию (тьфу-тьфу, не сглазить бы!), и его вызвали на заседание отборочной комиссии. Для меня он привез из Баку осетрину горячего копчения, купленную в гастрономе (надо же, деликатес можно купить в гастрономе!), а еще книжицу с толкованием мужских и женских имен. Сказал, что попалась на глаза в гостиничном киоске. Прочитал толкование моего имени, решил, что оно довольно близко к действительности, а поскольку его жена тоже наречена Изабеллой, то выбора ему просто не оставалось…

– Перечисли хотя бы две–три черты, присущие Изабеллам, – попросила я.

– Пожалуйста!

Сережа открыл соответствующую страницу и начал читать.

Оказалось, что Беллы принципиальны и рассудительны, хотя часто действуют импульсивно, судьба их не балует, они глубоко ранимы в своих эмоциональных привязанностях, многое переживают в себе, не вынося на люди, и это подтачивает их здоровье. А еще они приносят личную независимость в жертву семейной сплоченности. Беллы обычно хороши собой и, как правило, умеют привязывать к себе мужчин. При этом они абсолютно беззащитны перед мужской неверностью, жестокостью, коварством, отчего им и приходится много страдать. В супружестве им часто не везет – они либо разводятся, либо живут без любви из чувства долга.

Книжка меня заинтересовала, и я решила с утра основательно ею заняться. Понятно, что в первую очередь интриговали меня имена сыновей. Какие характеристики даны им, соответствуют ли они тому, что я вижу перед собой?

Я прочла книжные характеристики, и мне неудержимо захотелось перемешать их между собой и переписать наново, чтобы написанное больше походило на правду – ту правду, с которой я каждый день сталкиваюсь. Писать мне в постели несподручно, и я стала надиктовывать свои синтезированные тексты на магнитофон. Надеюсь, вечером сыновья по достоинству оценят проделанную мной работу.

Вот что у меня в итоге получилось.

Характеристика того, кто носит имя Сергей. Заботливый, чуткий мальчик, способен к сопереживанию. Правда, сдержан в проявлении чувств, предпочитает эмоциям энергичные действия. В делах добросовестен, очень обязателен. Дважды напоминать ему о чем-то не следует: он прекрасно все помнит. Немногословен, свое мнение предпочитает держать при себе.

В отношениях с родителями и близкими Сергей покладист и сговорчив, старается вести себя так, чтобы не обидеть кого-то невзначай. Его же самого обидеть довольно легко. Но, скрытный, с хорошим самоконтролем, он старается не показывать обиды, дабы не осложнять взаимоотношений. Где бы ни работал, во всем и всегда демонстрирует ответственность. Со своими проблемами справляется в одиночку, не открываясь окружающим. Непривередлив, особенно в еде. В компаниях не прочь рассказать анекдот. Красиво излагает свои мысли на бумаге.

Характеристика того, кто носит имя Георгий: В детстве часто болеет, родителям доставляет много переживаний. К пяти–семи годам становится крепче и здоровее.

В школе и во дворе держится несколько в стороне от остальных, но это не высокомерие, и высокомерным его не считают. Умеет в случае напряженных отношений сделать шаг назад, чтобы между ним и сверстниками снова возникла теплота. В обществе незнакомых людей замкнут, в своем кругу не прочь посплетничать, хотя настроен к людям доброжелательно. Немного хитроват. Целеустремлен, однако с женщинами нерешителен. Семейная жизнь с ним складывается неудачно. Не возражает, чтобы семейные деньги хранились у жены, поскольку это избавляет его от лишних хлопот. В свободное время любит погулять с детьми. (Последнее, насчет жены и детей, я нафантазировала, Жорик у нас еще холостой. Надеюсь, из меня получится неплохой прорицатель.)

 

В мавзолей без очереди

 

Послушав пленку, где я записала эти характеристики, сыновья вдоволь посмеялись. Ведь при всей их абстрактности («характеристика того, кто носит имя» – одно и то же имя носят многие тысячи людей), так вот, при всей абстрактности ясно, что речь идет именно о них, Сергее и Жоре.

– Лучше бы ты вспомнила какие-нибудь эпизоды из нашей жизни, – сказал один.

– Вот именно, – добавил другой, – причем такие, которые дают представление о наших характерах.

А ведь они правы, подумала я. Пожалуй, так и сделаю.

Я уже заметила выше, что Сережа, можно сказать, шел по стопам своего кумира, двоюродного брата Семена, с которым у него девятилетняя разница в возрасте. В свою очередь Жорик младше Сережи на восемь лет, то есть разница практически та же. Его жизнь, по крайней мере внешне, мало чем отличается от образцов, которые он вольно или невольно имел перед глазами. Сейчас Жорик заканчивает университет, собирается жениться и подумывает об аспирантуре.

Это самые общие параллели. Но есть и другие.

Когда в 1960 году соседи покинули комнату, в которую въехали «ненадолго», а занимали два десятка лет, мы наконец-то стали полноценными хозяевами своей квартиры. И Сережа настоял на ее перепланировке, сделавшей из двухкомнатной квартиры трехкомнатную. Только после этого мы узнали, что, работая в политехническом институте ассистентом, он целый год откладывал зарплату и умудрился скопить существенную сумму. На нее он привез из Москвы в подарок нам с Левоном гедеэровскую спальню и румынский холл.

Недавно Жорик повторил его поступок. Имея в виду предстоящую свою женитьбу, он настоял на капитальном ремонте квартиры, полетел в Москву и переслал оттуда набор польской мебели для столовой. Правда, свою задумку он осуществил на родительские деньги, но его стремление не отставать от старшего брата меня порадовало. И неважно, что его затея слегка попахивала авантюризмом. Оба они склонны к некоторой авантюрности.

Окончив институт, Сережа на месяц уехал в Москву и как-то надумал побывать в мавзолее. Желающих увидеть набальзамированных вождей было огромное множество. С утра всех, кому не терпелось лицезреть Ленина и Сталина, впускали в Александровский парк, запирали все входы, и очередь двигалась к мавзолею через единственный открытый выход.

Подойдя к этому выходу, Сережа дождался, когда дежурные милиционеры сменились, вычислил старшего из них и обратился к нему:

– Понимаете, мне днем обязательно нужно было позвонить в Ереван…

– Откуда? – перебил милиционер.

– С Центрального телеграфа.

– Ну а я при чем?

– Ваш предшественник разрешил мне выйти из парка. Я позвонил и хочу встать в очередь.

Милиционер подозрительно посмотрел на Сережу.

– Как его фамилия, этого предшественника?

– Тищенко. – Сын не мешкая назвал фамилию популярного в те годы защитника московского “Спартака” и сборной. То ли он угадал, то ли еще что-то, но милиционер показал ему рукой: заходи.

Жора, будучи еще студентом – он учился на механико-мате¬ма¬ти¬ческом факультете университета, – тоже поехал в столицу. Решил присмотреть для меня плащ, отправился в универмаг “Москва” и увидел, что очередь в отдел верхней женской одежды, находившийся на третьем этаже, тянется до улицы. Стоять в ней несколько часов моему сыночку не хотелось, и в голову ему пришла гениальная идея. Он покрутился близ универмага, нашел одного инвалида, уговорил его воспользоваться своим правом на покупку без очереди и купил-таки плащ. Оба остались довольны: Жора покупкой, инвалид – тремя рублями, которыми был вознагражден за услугу.

Вот вам эпизоды, дающие представление о характере моих сыновей.

 

Трагедия в Туманяне

 

Я уже вспоминала, как мы гостили у моего деверя Георгия. Было это в 1944 году. В следующий раз мы проводили у него отпуск через двенадцать лет. В тот год Сережа окончил школу, но, несмотря на золотую медаль, попытка поступить в МГУ окончилась неудачей. Мы настояли, чтобы он вернулся домой и сдал документы в политехнический институт (медалисты тогда поступали в вузы без вступительных экзаменов). Через день-другой, отзываясь на многократные приглашения деверя, мы с детьми поехали к нему в Туманян.

Георгий Аркадьевич получил к этому времени очередное назначение – стал директором Туманянского завода огнеупорных кирпичей. Надежде Васильевне надоело кочевать с мужем по городам и весям Армении, она с детьми предпочла осесть в ереванской квартире, а в Туманяне бывала наездами. За мужем она оставила присматривать свою племянницу Валентину. Тем летом в Туманяне оказались обе наши семьи в полном составе, не хватало только Левона.

За три года до этого врачи добились, чтобы я ушла из больницы и перешла на преподавательскую работу. Только тогда я сполна поняла все прелести вуза. Шутка ли, летние каникулы предоставляли в мое распоряжение два месяца, и я была вольна распоряжаться ими, как заблагорассудится!

Месяц, проведенный тогда в Туманяне, я уверенно отношу к тем редким моментам своей жизни, когда в полной мере ощущаешь удовольствие и радость от пребывания на этой грешной земле.

Дом Георгия, расположенный в ущелье реки Дебет, имел исключительно удачную планировку. Верхушки росших по берегу деревьев достигали открытого балкона, а тот, поддерживаемый консолью, свисал над самой рекой. На этом балконе ежевечерне устраивались шумные чаепития, а днем он был отдан в полное распоряжение Сережи. Удобно устроившись на кушетке у стены, он умудрился за месяц прочитать двенадцать томов полного собрания сочинений Джека Лондона.

Шум реки, слышный круглые сутки, не только не раздражал нас, но и оказывал поистине терапевтическое воздействие – успокаивал порядком расшатанные суматошной городской жизнью нервы. Первой обратила на это внимание моя сестра Нина, гостившая у родственников мужа в Кировакане. Она заглянула к нам «на пару часов», а задержалась на несколько дней, до того ей здесь понравилось..

Как известно, ничто хорошее в этом мире не вечно, и наш идиллический августовский отдых был нарушен трагическим случаем, происшедшим за два дня до возвращения в Ереван.

Против дома Георгия на противоположном берегу реки стояло несколько вагончиков, в них жили семьи путевых рабочих. С балкона мы наблюдали, как играют их дети, к которым, кстати, часто присоединялись и наши младшие. В тот злополучный день дети с утра купались, оглашая округу веселыми вскриками, визгом и смехом. И вдруг они обнаружили – пропала девочка лет двенадцати. Пять минут назад плескалась вместе с ними, а теперь исчезла. Кто-то побежал за ее матерью, и вот уже в ущелье раздались истошные вопли несчастной… Надя тут же позвонила Георгию, через несколько минут на берег прибыла бригада спасателей – заводских пожарных. Часа два они пытались зацепить баграми и вытащить утонувшую девочки. Безуспешно. Тело всплыло на следующий день.

 

Последняя встреча

 

В 1924 году, когда наша семья еще жила в Тифлисе, моя сестра Елена заболела менингитом. Ее выписали уже после смерти мамы и при выписке предупредили, что ей лучше не рожать детей…

Елена, человек очень самостоятельный, имела собственное суждение по любому вопросу. Отличаясь излишне прямолинейной натурой, она никогда не сдерживала своих эмоций и даже не пыталась этого делать. Я запомнила ее очень умной, сообразительной и не лишенной хитрости. Переезд в Ереван не внес изменений в ее поведение. В мужском обществе она чувствовала себя более чем уверенно. Замуж вышла за известного инженера-строителя, специалиста по прокладке тоннелей Аркадия Габриэлянца. Предупреждению врачей она, видимо, не придала серьезного значения и вскоре родила дочь Риту. Когда девочке исполнилось восемь лет, ее отца пригласили на работу в Москву, где начиналось строительство первой очереди метрополитена. В 1934 году Габриэлянцу предоставили трехкомнатную квартиру в самом центре столицы, на улице Горького, напротив Центрального телеграфа.

Прожил Аркадий Габриэлянц недолго. Через несколько лет после его смерти Елена заболела. Ей поставили безнадежный диагноз “шизофрения” и определили в психиатрическую больницу, расположенную в Подмосковье. Там она и скончалась в 1958 году. Поскольку Елена давно покинула Ереван, а я никогда не была в Москве, мы очень долго с ней не виделись. Наша встреча произошла только в 54-м году, в первый мой приезд в Москву, после двадцатилетней разлуки. Я уже работала в институте физической культуры, и меня отправили на курсы по усовершенствованию преподавателей анатомии.

В больницу я поехала вместе с племянницей Ритой. Даже сейчас, по прошествии шестнадцати лет после нашей первой за долгие годы и, к сожалению, последней встречи, я с содроганием в сердце вспоминаю посещение больницы. Санитарка привела Елену и оставила нас в комнате свиданий. Перед нами с Ритой стояло наголо остриженное бесполое существо с потухшим взглядом, в драном фланелевом халате, с оставленными горячим утюгом подпалинами, в тапочках на босу ногу, с чёрными от грязи пятками. Мельком взглянув на дочь, она повернулась в мою сторону и пробормотала что-то неразборчивое.

– Мама, это Изабелла, твоя младшая сестра, – несколько раз громко произнесла Рита, но никакой реакции на это не последовало.

Чтобы как-то разрядить обстановку и чувствуя нестерпимую жалость, скорее похожую на боль, я попыталась обнять Елену. Она грубо меня оттолкнула и поспешила к выходу. Рита устремилась за ней, всучила ожидавшей за дверью санитарке кое-что из предназначенной для матери одежды и корзину с фруктами.

– Тетя Белла, может, вам стоит переговорить с дежурным врачом? –полувопросительно предложила племянница. Но разговора не получилось. У врача не нашлось для нас ни тепла, ни элементарного сочувствия.

– У вашей больной дьявольски здоровое сердце. Другие с подобным диагнозом и с нашими-то методами лечения не выдерживают и двух–трех лет, а ей все нипочем.

До самой Москвы мы с Ритой не обменялись ни единым словом.

 

Инфаркт после юбилейных торжеств

 

В 1961 году Сережа закончил институт, и его оставили там ассистентом кафедры вычислительной техники. Весь пятый курс он копил стипендию, а летом заявил, что едет в Москву:

– Наши в течение месяца сыграют с пятью московскими командами. Лишний болельщик им не помешает.

Сережа у нас заядлый футбольный болельщик, и слово «наши» в его устах имело особый смысл. В основном составе ереванского “Спартака” в те годы выступал его школьный и институтский друг Роберт Даллакян. И еще. Сереже хотелось встретиться с четырьмя одноклассниками-медалистами, которые теперь учились в московских вузах.

Накануне его поездки состоялось знаменательное событие – в Ереванском университете торжественно отметили шестидесятилетие моего старшего брата Гевонда Львовича Шакаряна, заведующего кафедрой финансов на экономическом факультете. Юбилейный вечер прошел весело. Звучали теплые слова, добрые пожелания, вручались подарки, один из которых, японский карманный приемник, через несколько дней перекочевал в руки Сережи. Гевонд прекрасно знал о его увлечении карманными приемниками и решил таким образом поздравить племянника с защитой дипломного проекта, совпавшего к тому же с днем его рождения.

С начала июня 1961 года рейсы из Еревана в Москву стали осуществляться самолетами ИЛ-18, сразу же снискавшими огромную популярность. Сережа улетел одним из первых рейсов. В Москве он остановился у двоюродного брата Юрия, сына Гевонда от первого брака. Юра учился тогда в аспирантуре, дожидаясь приезда из Еревана жены Ларисы с шестимесячным сыном. Но прежде Ларисы к Юре прилетели Гевонд со второй женой и девятилетней дочуркой. Они собирались отдохнуть в Подмосковье.

Мы же в том году намеревались провести отпуск у моря. В конце июля, как только Сережа вернулся из Москвы, мы сели на поезд и поехали через Тбилиси в Батуми. Помню, на четвертый день нашего пребывания там я с Левоном и Жориком отправились утром на пляж. Сережа накануне слегка простыл и предпочел остаться дома, то есть в снятой по случаю квартире.

Жорик увлеченно барахтался в море, я с не меньшим увлечением наблюдала за ним. И вдруг, случайно повернувшись в сторону Левона, с удивлением увидела Сергея. Он присел на корточки и что-то таинственно нашептывал отцу на ухо. В первую секунду я решила, что ему тоскливо стало дома одному, но тут же почувствовав неладное и спросила:

– В чем дело, что-нибудь случилось?

Левон встал с места и принялся собирать наши полотенца и прочие пляжные атрибуты.

– Нам придется немедленно вернуться в Ереван, – сказал он твердо, но неопределенно, никак не ответив на мой вопрос. Мне тут же подумалось о брате Саркисе, на здоровье которого не могли не отразиться лагерные годы.

– Сережа!? – вскрикнула я.

Левон покачал головой.

– Гевонд, – грустно поправил он.

Гевонд умер в Подмосковье от инфаркта. Рано утром 29 июля жена обнаружила его на полу. Он уже не дышал.

Через два часа такси взяло путь на Ереван. Утром следующего дня мы были уже дома.

Церемония прощания с Гевондом проходила там же, где всего два месяца назад торжественно отмечали его шестидесятилетие.

 

Я перехожу на преподавательскую работу

Еще во время первой беременности у меня началось варикозное расширение вен. Ничего удивительного. Эта болезнь присуща почти всем, кто большую часть времени вынужден проводить на ногах. И среди первых, к кому она цепляется, хирурги...

Во время войны, особенно в те напряженнейшие дни, когда в Ереван прибывали эшелоны с очередными партиями раненых, все мы, хирурги эвакогоспиталя, оперировали круглосуточно. Как-то раз я почувствовала нестерпимые боли в ногах прямо в разгар операции. Мне пришлось прервать ее, пойти в комнату врачей и прилечь на кушетку; предварительно я подставила под ноги табуретку. Начальник госпиталя случайно заглянул в комнату и застал меня лежащей на кушетке с приподнятыми ногами. Узнав о моей болезни, он запретил мне сверхурочные операции.

Во время второй беременности болезнь обострилась. В январе 47-го меня буквально вынудили лечь на обследование – отечность ног резко усилилась. Ее связали с почечной патологией и начали лечить от пиелонефрита. Последние два месяца перед родами я провела в родильном отделении республиканской клинической больницы. Именно из его окон после десятилетней разлуки я, не веря своим глазам, увидела вернувшегося из ссылки старшего брата. Через неделю родился Жора, и начался новый этап моих мучений.

Венозная недостаточность и намного превосходящее норму содержание белка в моче сделали свое черное дело. Продолжая работать хирургом, я обязана была соблюдать определенный двигательный режим: постоянно переступать с ноги на ногу, "гарцевать", приплясывать или говоря профессиональным языком, ни в коем случае не допускать статического положения нижних конечностей.

Вдобавок я стала испытывать приступы неуверенности в себе. В какой-то далеко не прекрасный день меня начали мучить сомнения – правильно ли я поставила диагноз? И хотя я ни разу, ни единого раза не допустила ошибки, со мной творилось что-то непостижимое. Я без малейшего повода звонила в аптеку, куда больные несли выписанные мною рецепты, и просила прочесть, что же я выписала – вдруг ошибка! Подобные “художества” всерьез обеспокоили моих близких, и они прямо-таки потребовали от меня оставить хирургию и перейти на куда более спокойную преподавательскую работу.

Чтобы вынудить меня к этому судьбоносному решению, Левон обратился к своему дальнему родственнику профессору Акопу Минаевичу Акопяну, который долгие годы возглавлял кафедру анатомии в Ереванском институте физической культуры. Профессор сказал, что ситуации сложилась, как говорится, патовая. Он искренне посетовал, что у меня нет ученой степени, но все-таки предложил мне перейти к нему на кафедру в качестве старшего преподавателя.

Тут-то мне и вспомнился пропущенный мимо ушей совет незабвенного Ашота Рубеновича Дуриняна – обобщить свой госпитальный опыт и защитить кандидатскую диссертацию.

Начался отсчет нового и, как выясняется, последнего этапа моей жизни.

 

Но кандидатом быть обязан

 

На должности старшего преподавателя я проработала менее года. Как оказалось, Акоп Минаевич уже давно собирался перейти в Ереванский медицинский институт и лишь искал человека, которому с легким сердцем мог бы передать свою кафедру. Это я почувствовала с первых дней на новом месте. Не случайно же свои задумки по-новому организовать учебный процесс он доверил именно мне, а не той преподавательнице, что давно уже работала с ним.

Преподавание не было для меня незнакомым поприщем: еще будучи хирургом республиканской клинической больницы, я стала ассистентом кафедры госпитальной хирургии в медицинском институте, правда, по совместительству. О том, чтобы перейти на полную ставку, не могло быть и речи – в мединституте существовало негласное указание принимать на постоянную работу только врачей, имеющих степень кандидата наук

Отсутствие ученой степени было для меня постоянным камнем преткновения. Едва лишь ушел Акоп Минаевич, ректор временно, вплоть до объявления конкурса на замещение вакантной должности, возложил на меня обязанности заведующего кафедрой. Вообще-то все на свете временно и все относительно. В нарушение всех законов я пробыла врио целых три года. Но вот в институте появился новый ректор – прошедший большую школу партийной и советской работы замечательный организатор Агаси Енокович Чарчоглян. Он прислушался к лестным отзывам о моей работе и, объявляя конкурс, в виде исключения разрешил участвовать в нем лицам без ученой степени. Это открыло дорогу мне и моей коллеге по кафедре. Члены Ученого совета предпочли мою кандидатуру, а недавняя моя конкурентка, поздравив меня, заявила, что немедленно принимается за диссертацию.

В те годы ВАК иногда присваивал преподавателям вузов звание доцента и без наличия ученой степени – по совокупности опубликованных работ. Я пошла этим путем и, напечатав несколько статей в институтском сборнике научных трудов, взялась подготовить учебник по анатомии человека, предназначенный для наших студентов. Поскольку основная их масса обучалась на армянском языке, учебник я написала по-армянски. Когда необходимые документы были отправлены в Москву, меня ожидало сильнейшее разочарование: ВАК потребовал перевести готовый уже учебник на русский язык. Однако человек предполагает, а болезнь располагает. Уже понятно – это требование так и останется невыполненным…

А моя коллега по кафедре молодец. Она успела за эти годы выйти замуж, родить ребенка, а недавно и диссертацию защитила. Но ректорат, явно щадя мое самолюбие и входя а положение, не спешит объявлять новый конкурс.

 

Меня окружают одни чемпионы

 

Бывая у Нины, мы с Левоном и дети не раз имели счастье видеть выдающихся деятелей армянской литературы и искусства. Они по-свойски заходили в гости к моему зятю Тиграну Ахумяну, а недавно Тигран Семенович издал о них полную интереснейших наблюдений и пронизанную теплотой книгу воспоминаний.

Говорю это к тому, что первые же дни в институте физкультуры так меня поразили, что я сравнила свое новое окружение с окружением Тиграна Семеновича и Нины. Я и вообразить не могла, что, войдя в аудиторию, увижу перед собой на студенческой скамье олимпийских чемпионов и чемпионов мира, Европы, СССР, в их числе и таких выдающихся, как Альберт Азарян, Арменак Алачачян, Игорь Новиков, Владимир Енгибарян…

“Великий писатель – это понятно. И художник. И композитор. Но спортсмен?! – это недоумение читала я поначалу в глазах родственников. – Помилуйте, чем же он может быть велик? Ну, прыгнул выше или дальше всех или выполнил крест на кольцах. Разве это признак величия? Пусть будет одаренный, талантливый, в крайнем случае – замечательный…”

А я совершенно убеждена, что в словах «великий спортсмен», «выдающийся спортсмен» нет никакой гиперболы. Конечно, я вижу разницу между литературой и футболом, между музыкой и легкой атлетикой, словом, вполне сознаю, сколь различно и даже несравнимо их значение в жизни общества. Но вполне разделяю при этом точку зрения Эрнеста Хемингуэя, выдающегося писателя, между прочим. “Спорт учит честно выигрывать, – некогда сказал он. – Спорт учит с достоинством проигрывать. Итак, спорт учит всему – учит жизни”.

Нельзя не сказать – заочно я была знакома со многими своими студентами, потому что сотни раз видела перед фильмами в кинотеатрах кадры хроники. Эти кадры запечатлели, как чемпионы выступают на соревнованиях, а вернее, как они сражаются. Да, они сражаются с таким упорством и страстью, которые не могут не привести к победе. Кто-то скажет: они бьются за победу ради денег и благ. Если в этих репликах и содержится правда, то далеко не вся. Блага благами, но в спорте есть место многим великим чувствам, в том числе и патриотизму. Спортсмены приносят славу стране. Страна, в свою очередь, славит спортсменов.

В 60-е годы вышел на экраны фильм Юрия Ерзинкяна “Кольца славы”. Имя многократного чемпиона СССР, чемпиона мира, трехкратного олимпийского чемпиона Альберта Азаряна было тогда на устах у всех армян, даже у людей, чрезвычайно далеких от спорта.

Когда в 1956 году он окончил наш институт и перешел на тренерскую работу, я попросила его проверить способности Сережи. В тот же день вечером мы пришли в спортивный зал. Сережа взгромоздился на снаряд, именуемый конем, и сделал несколько махов ногами. Знаменитый чемпион не выразил отношения к тому, что увидел, не сказал ни хорошо, ни плохо, только предложил: пусть молодой человек сначала поступит в институт, а там уже подумает о занятиях спортом.

Мы высоко оценили деликатность великого гимнаста и, поблагодарив его, молча удалились.

 

Примеры для подражания

 

В 1947 году скоропостижно скончалась Кармен Фарманян, жена моего брата Гевонда. Его сыну Юре шел тогда тринадцатый год, он собирался стать профессиональным музыкантом, однако так и не стал им...

Новой избранницей Гевонда стала филолог, преподавательница ЕГУ Галина Николаевна Ковылина. Семейный клан Шакаровых отнесся к ней весьма благосклонно, скажу больше, она сразу же завоевала всеобщую симпатию. Галина Николаевна быстро, прямо-таки на лету восприняла негласные традиции взаимопомощи и взаимопонимания, которые царили в нашем роду. В 1952 году у Гевонда и Гали родилась дочь Наталья.

Не помню, говорила ли, что дважды брала с собой в Степанаван Левика, сына моего брата Саркиса. У нас в роду все относились к племянникам, как к своим детям. Помню, в 53-м году Дора, жена Семена, предложила взять Сережу в Головино, куда Ахумяны выехали всей семьей, включая недавно родившуюся у Семена с Дорой Ниночку.

Их соседями по даче были старшая сестра Доры Лена Егишевна с мужем Борисом и первенцем Арменом. Поблизости сняла комнату Дорина и Ленина тетя Арпик Мурадовна со своей дочерью Лаурой. Компания подобралась очень шумная и пестрая, все, невзирая на возраст, чувствовали себя легко и раскованно, веселились от души и порою допускали такие выходки, о которых до сих пор с удовольствием и юмором вспоминают.

Год спустя Сережа проводил лето в Кисловодске, на этот раз вместе с семьей Гевонда. Несостоявшийся музыкант Юра присоединился к ним немного позднее. Дело в том, что он находился на практике в Харькове. Закончив музыкальную школу-десятилетку, Юра махнул рукой на консерваторию и решил поступать в политехнический институт. Не просто решил, но и поступил, а поступив, блестяще закончил институт. И лишний раз подтвердил давнюю мою мысль, что старшие племянники всегда были для наших с Левоном детей достойными примерами для подражания.

Расскажу в этой связи забавный эпизод. Когда Левик женился, Сережу буквально заставили произнести на свадьбе тост. Он встал, немного помялся и ограничился сверхкороткой речью: ”Сколько я себя помню, родители всегда ставили мне в пример моих двоюродных братьев и в том числе, конечно же, Левика. Разрешите на этом закончить и заверить вас, что я и впредь буду следовать наказам родителей. Желаю молодым счастья. Горько!”

Присутствовавшие прекрасно все поняли.

 

Примеры для подражания

 

В 1947 году скоропостижно скончалась Кармен Фарманян, жена моего брата Гевонда. Его сыну Юре шел тогда тринадцатый год, он собирался стать профессиональным музыкантом, однако так и не стал им...

Новой избранницей Гевонда стала филолог, преподавательница ЕГУ Галина Николаевна Ковылина. Семейный клан Шакаровых отнесся к ней весьма благосклонно, скажу больше, она сразу же завоевала всеобщую симпатию. Галина Николаевна быстро, прямо-таки на лету восприняла негласные традиции взаимопомощи и взаимопонимания, которые царили в нашем роду. В 1952 году у Гевонда и Гали родилась дочь Наталья.

Не помню, говорила ли, что дважды брала с собой в Степанаван Левика, сына моего брата Саркиса. У нас в роду все относились к племянникам, как к своим детям. Помню, в 53-м году Дора, жена Семена, предложила взять Сережу в Головино, куда Ахумяны выехали всей семьей, включая недавно родившуюся у Семена с Дорой Ниночку.

Их соседями по даче были старшая сестра Доры Лена Егишевна с мужем Борисом и первенцем Арменом. Поблизости сняла комнату Дорина и Ленина тетя Арпик Мурадовна со своей дочерью Лаурой. Компания подобралась очень шумная и пестрая, все, невзирая на возраст, чувствовали себя легко и раскованно, веселились от души и порою допускали такие выходки, о которых до сих пор с удовольствием и юмором вспоминают.

Год спустя Сережа проводил лето в Кисловодске, на этот раз вместе с семьей Гевонда. Несостоявшийся музыкант Юра присоединился к ним немного позднее. Дело в том, что он находился на практике в Харькове. Закончив музыкальную школу-десятилетку, Юра махнул рукой на консерваторию и решил поступать в политехнический институт. Не просто решил, но и поступил, а поступив, блестяще закончил институт. И лишний раз подтвердил давнюю мою мысль, что старшие племянники всегда были для наших с Левоном детей достойными примерами для подражания.

Расскажу в этой связи забавный эпизод. Когда Левик женился, Сережу буквально заставили произнести на свадьбе тост. Он встал, немного помялся и ограничился сверхкороткой речью: ”Сколько я себя помню, родители всегда ставили мне в пример моих двоюродных братьев и в том числе, конечно же, Левика. Разрешите на этом закончить и заверить вас, что я и впредь буду следовать наказам родителей. Желаю молодым счастья. Горько!”

Присутствовавшие прекрасно все поняли.

 

Мне повезло с невесткой

 

У Сережи еще в младших классах сформировался, как я про себя назвала, “синдром отличника”: он считал совершенно нормальным получать высокие оценки и учиться так, чтобы впоследствии достичь высот. Сыграло свою роль и то, что его родители вращались в интеллигентной среде, где поощрялись ум, стремление духовно развиваться и нестандартный стиль мышления.

В 1954 году, когда Сережа перешел в девятый класс, произошло событие, которое многие сочли революционным, по крайней мере, очень важным и значительным – объединили мужские и женские школы. С половой сегрегацией было покончено. В этом шаге усматривали, видимо, не без оснований, признак оттепели; после смерти Сталина в стране происходила медленная, не всегда заметная, но все-таки либерализация. Вскоре в доме у нас участились телефонные звонки, девочки просили позвать Сережу. Я пришла к выводу, что мой сынок пользуется успехом у одноклассниц. Забегая вперед, скажу, что к однокурсницам он почему-то был равнодушен.

Студентом пятого курса Сережа увидел на стенде у фотоателье снимок девушки, поразивший его воображение. Поразивший настолько, что он выкупил эту фотографию и повесил у себя над изголовьем. Мало того, он целый год обхаживал окрестности ереванских русских школ в надежде найти девушку, в которую влюбился с первого взгляда. Безуспешно. Тем не менее судьба ему улыбнулась, и они встретились. Это произошло 1 сентября 1961 года – в тот день она первокурсницей переступила порог электротехнического факультета, а Сережа, только что его окончивший, вышел на работу.

Девушка оказалась моей тезкой. Выяснилось, что годом раньше, потерпев неудачу при поступлении, она укатила к родителям на Камчатку – там служил ее отец. Перед отъездом она сфотографировалась, а двоюродной сестре поручила послать ей готовые карточки. Одна из них как раз и бросилась в глаза Сереже.

Первый наш внук родился в апреле 1966 года. Сережа в это время заканчивал аспирантуру в Новосибирске и метался между далеким этим городом и Ереваном, а Изабелла училась на последнем курсе. Мальчика по просьбе моего мужа назвали Левой, и он продолжил бесконечный ряд Левонов Саркисовичей и Саркисов Левоновичей. Я, признаться, надеялась, что молодые повременят со вторым ребенком, потому что в их комнатке просто некуда было ставить еще одну кроватку. Но Сережа с Беллой поступили по-своему.

Не желая ютиться в тесноте, они поставили себе цель во что бы то ни стало получить трехкомнатную квартиру в строящемся институтском доме, и значит, без второго ребенка им было не обойтись.

Ну что ж, сказано – сделано. В июне 1967 года у нас родился второй внук, названный Олегом. К тому времени Беллины родители обменяли свою ереванскую квартиру на такую же в Жданове .Старшего внука они взяли к себе, а меня с Жориком пригласили погостить летом на берегу Азовского моря.

Считаю, что мне повезло с новыми родственниками, потому что Сережа выбрал девушку из честной и славной семьи. Родители Беллы люди думающие и понимающие, не обделенные душевным теплом. Общаться с ними одно удовольствие.

Мне повезло и как бабушке – у меня два чудных внука. Они совершенно разные, но при этом одинаково красивы. А еще мне повезло потому, что, несмотря на трудности, которых, конечно же, молодым не избежать, они уверенно чувствуют себя в жизни и, кажется, уже нашли в ней свое место.

 

Сбылись худшие ожидания

 

Случилось то, чего я последнее время ожидала. Через семь месяцев после того, как мне удалили раковую опухоль, я почувствовала сильные боли в позвоночнике. В феврале 69-го года я обратилась к Флоре Аршавировне Херобян в Институт рент¬генологии и онкологии, где она возглавляет отделение диагностики патологии костно-суставной системы. Сделав первый же рентгеновский снимок, Флора Аршавировна посоветовала мне носить ортопедический корсет из толстой кожи, снижающий нагрузку на позвонки.

А сегодня… Сравнив предыдущие три снимка с новым, Флора Аршавировна безнадежно покачала головой, отвела взгляд и строго-настрого заявила:

– Вам ни в коем случае нельзя оставаться на ногах. Считайте, что я вам это запретила. Вы нуждаетесь в постоянном постельном режиме. К сожалению, один из поясничных позвонков у вас очень ненадежен и может в любую минуту переломиться…

А ведь я так надеялась соскочить с поезда, называемого "Рак груди". Но нет, этот поезд не сбавляет хода и на всех порах несется к конечной станции. Название этой станции люди суеверно боятся даже произносить, очень уж страшно и безнадежно оно звучит – Смерть.

Между тем все начиналось весьма прозаично и, казалось бы, не сулило беды. В мае 68-го я обнаружила уплотнение в грудной железе. Не мешкая, позвонила коллеге по совместной работе в республиканской больницы, где я начинала свою врачебную практику и куда вернулась после четырех лет работы в эвакогоспитале.

Теперь он возглавлял хирургическое отделение в одной из городских больниц и по праву считался опытнейшим мастером своего дела. Выслушав меня, он тут же назначил время приема, и наутро мы со старшим сыном отправились к нему.

Сережа остановил первое попавшееся такси. В машине уже сидела пассажирка. Она была в траурном одеянии, и это показалось нам дурным знаком и сразу же испортило настроение. К несчастью, не напрасно. Конечно, у страха глаза велики, но не в моем случае. Проделав пальпацию, коллега предложил как можно быстрее удалить уплотнение, а если того потребует гистологический анализ, то и всю грудь.

Операция началась под местным наркозом, и, дожидаясь результатов анализа, я два часа провела на операционном столе. Увы, коллега сообщил, что вынужден удалить левую грудь. Выражение его лица без околичностей говорило, что сбылись худшие мои опасения. Опухоль оказалась злокачественной.

А после операции, не дав толком отойти от наркоза, родные стали наперебой забивать мне голову утешительными разговорами. Мол, диагноз у меня неприятный, но, как говорится, не смертельный: ”Фиброзно-кистозная мастопатия с пролиферацией эпителия грудных желез”. Им ужасно хотелось, чтобы я поверила им. И мне ничего не оставалось, кроме как, пожалев небольшую толпу собравшихся в палате, принять правила игры. В эту навязанную мне игру все мы играем уже больше года.

За это время я услышала от родных и знакомых невероятное количество рассказов о чудесных исцелениях мужчин и женщин с безнадежно больным позвоночником. И битых полгода сыновья возили меня из больницы в больницу, и самые разные врачи, уступая их просьбам, с умным видом и совершенно серьезно заверяли меня, будто борются… С чем только они, бедные, не боролись! С остеохондрозом и сколиозом, с артритом и артрозом, с межпозвонковой грыжей и радикулитом. А потом все, словно сговорившись, принялись убеждать меня, что причина всех моих бед – это банальное вымывание из организма кальция, вследствие чего и началось разрушение позвоночника. Бедные мои утешители! Они забыли, что имеют дело с опытным хирургом-диагностом, перевидавшим на своем веку тысячи больных. Разве могла я не понимать, что хлористый кальций вовсе не разрушает кровь, а следовательно, нет и необходимости периодически ее переливать? Между тем всякий раз перед уколом мне демонстрировали ампулу с надписью «Хлористый кальций», а на самом деле проводили химиотерапию и время от времени – переливание крови.

Я бесконечно благодарна своим сыновьям. Организовать переливание крови в домашних условиях – тяжкая, непосильная ноша, но они взвалили ее на себя и, главное, осилили. Днем Жора едет в институт переливания крови, привозит очередную порцию свежей крови. Ну а вечером братья берутся за двухсотграммовые шприцы. Попеременно ими манипулируя, они сперва проверяют кровь на совместимость, а далее проделывают совсем не простую процедуру. Для чего? Чтобы хоть как-то улучшить мое состояние, хотя улучшить его невозможно. Оно совершенно безнадежно, я это хорошо понимаю…

Да, после операции прошло больше года, а я по-прежнему делаю вид, что верю байкам, которыми меня каждый день потчуют.

 

Врачебная этика

 

Отлично понимая, что навсегда становлюсь постельной больной, я все-таки отказалась от ортопедического корсета. Самостоятельно ходить отныне было невозможно, и даже посещение лечебных учреждений требовало посторонней помощи. Проще говоря, передвигаться я могла только на носилках.

Однажды меня доставили на носилках в отделение химиотерапии онкологического института. Им заведовал профессор, внешне чрезвычайно напоминавший популярного комедийного актера Луи де Фюнеса. Намеренно не называю фамилию этого профессора. Манера его поведение совершенно не вязалась с понятием “врачебная этика”. Да и методы лечения, применявшиеся профессором, тоже меня поразили. Он использовал препарат биохинол, которым некогда, до распространения антибиотиков, лечили сифилис. В сочетании с тестостероном он создавал поистине гремучую смесь, от него мое лицо сплошь покрылось черным пушком и начались боли в области печени.

Как выяснилось позднее, точно так же профессор уже третий месяц лечил мою соседку по больничной палате. Говоря профессиональным языком, она пребывала в фазе депрессии, тогда как я, в отличие от нее, – в фазе отрицания заболевания. Другими словами, я делала вид, будто не верю, что заболела потенциально смертельной болезнью. В этой ситуации врач, знакомый с азами этики, всячески старается поддержать человека эмоционально и не меняет эту установку, пока она не мешает лечению*.

У моей соседки по больничной палате, как только она вполне осознала тяжесть своего положения, совсем опустились руки. Она перестала бороться и целыми днями оплакивала несчастную свою судьбу. Профессор обязан был подбодрить ее, внушить надежду на благополучный исход, уверить, что она не одна, что борьба за ее жизнь продолжается, что ее поддерживают и всей душой за нее переживают семья и родные. Но он даже попытки не сделал укрепить больную морально. По необходимости эти функции (о них говорится хотя бы в вузовском курсе врачебной этики) мне пришлось взять на себя. Что делать, я на время стала артисткой и, как мне кажется, сыграла свою роль не без успеха.

Расстались мы с соседкой очень трогательно, как близкие подруги. Неожиданно для персонала она потребовала, чтобы ее выписали из больницы. Должно быть, почувствовав, что лечение, применяемое профессором, ничего ей на дает, оно попросту бесполезно.

На следующий день выписалась и я, перейдя под опеку главного хирурга республики.

 

Призраки прошлого

 

За несколько дней до того, как с меня сняли корсет и навсегда уложили в постель, старший сын показал мне свою новую, еще не обжитую квартиру. Квартира трехкомнатная, в самом центре города. Я волей-неволей вспомнила неудобства, выпавшие нам с Левоном и детям за те двадцать без малого лет, что мы прожили в нашей коммунальной квартирке. Как хорошо, что Сережа будет избавлен от этих мытарств! У меня просто нет слов, чтобы высказать, как я за него рада.

Правда, возвратившись домой, я немного загрустила. Скоро Сережа с Беллой справят новоселье, и, значит, я не смогу больше каждый день общаться с любимыми моими внучатами и симпатичной невесткой. Жора лишь ускорил момент прощания, затеяв у нас ремонт. Конечно, ремонт – это замечательно, но начат он явно некстати. Жора не послушался доводов Сережи: мол, сначала я заберу маму к себе, а потом уж зови мастеров. Ремонт начался, и меня перевезли к старшему брату, благо живет он неподалеку от нас.

Хотя… Надо признать, аргументы Жоры насчет того, что ремонт необходимо начинать безотлагательно, довольно весомы.

– Посуди сама, мама, к тебе теперь все время будут приходить гости – коллеги по работе, старые знакомые, мало ли кто… Тебе же будет перед ними неловко. Комната уже лет десять не ремонтирована…

В общем, это верно. К постельной больной, каковой я становлюсь, посетители приходят чаще. А комнату, которая мне отведена, не приводили в порядок с тех пор, как ее покинули наши соседи.

У брата, Саркиса, мне тоже выделили отдельную комнату. Ухаживать за мной взялась моя невестка Вероника Христофоровна Халпахчян.

– Чувствуй себя, как дома, – сказала она чуть ли не в первую минуту.

– Так я и на самом деле дома, – улыбнулась я. – Мы ведь с тобой тринадцать лет прожили под одной крышей. Можно сказать, я вернулась в родные пенаты.

– Как уместно ты это вспомнила. И разве такое забудешь? Ты нам в свое время очень помогла. Ну вот, а долг платежом красен. Не беспокойся, все будет хорошо.

Вероника говорила искренне. Пока я жила у них, она была предельно ко мне внимательной. И хотя ухаживать за больной не очень приятно, ни разу не выказала даже тени неудовольствия. Мы с ней часто вспоминали совместно прожитые годы. Какие мы тогда были молодые…

Воспоминания посещали меня часто. Но всецело завладевали душой вечером. День приближался к логическому завершению, неизменные посетители, в основном, конечно, родня, пожелав мне спокойной ночи, расходились по домам. Оставшись наедине со своими мыслями, я снова видела перед собой призраки прошлого. Они неслышно пробирались в душу, подчиняли себе сознание, и я чувствовала себя беззащитной.

Особенно донимали меня, даже одурманивали тягостные воспоминания. В них я видела себя совсем еще девчушкой. 1920 год. Мы спешно перебираемся из Шуши в Тифлис, то есть, конечно, не перебираемся, а бежим, спасая свою жизнь. А вот год 1924-й, нелепая мамина кончина. Память затягивает дымкой, потом она рассеивается, и я отчетливо вижу – мы переезжаем в Ереван. Снова туман, а потом, словно на экране, – брат Сережа женится, берет надо мною опекунство… Потом, как будто переключается телевизионный канал, я вижу себя студенткой. Неосуществившиеся мечты, несбывшиеся надежды… Замужество, рождение первенца, больница. Потом начинается война, эвакогоспиталь, возвращение из армии Левона, рождение второго сына. Внезапные боли в ногах, прощание с хирургической практикой, переход к преподавательству. И так далее, и многое другое. Когда тебе под шестьдесят, есть что вспомнить. Столько всего увидено, столько испытано за годы бренной жизни, непрочной и недолговечной, как осенний листок. И столько разбившихся иллюзий погребено под бременем суровой реальности. Ну а сегодняшняя моя реальность – это неотвратимо приближающийся конец и страх перед неизведанным...

Но… можно обманывать всех, а себя не обманешь. И хотя мне удалось добиться, чтобы улыбка, как театральный занавес, скрывала от постороннего взгляда мой внутренний мир, неизбежно настает час искренности, час истины. Надо сбросить, как маску, напускное спокойствие, которое изображается у меня на лице, когда перед моей постелью сидят родственники либо коллеги. Ведь мы проводим сеансы обоюдного внушения. Мне пытаются внушить, что я прекрасно выгляжу и непременно поправлюсь, а я – что во все это верю. Но когда сбрасываешь с лица маску напускного спокойствия и веселости, на лице, должно быть, отражается ужас. Потому что я, перевидавшая на своем веку сотни смертей, очень боюсь встречи с собственной смертью. Хотя, казалось бы, свой след в жизни я оставила. Создала семью, воспитала двух сыновей, меня, надеюсь, добрым словом поминают и сотни вылеченных мною людей, и кое-чему обученные мною студенты.

Наступает очередное утро. Утро сменяется днем. Повседневная рутинная суета вокруг постельной больной заставляет меня забыть о встрече с прошлым, которая состоялась накануне вечером и неизбежно состоится снова после ухода гостей. Призраки прошлого ежевечерне подстерегают меня и по-хозяйски распоряжаются моей памятью. Но мне не хочется и дальше быть их игрушкой и заложницей. Я отчаянно пытаюсь уйти от минувшего и заставить себя не бояться будущего.
Понятно, что одолевающие меня призраки навеяны моим теперешним состоянием. Изредка они благотворны, но чаще, как яд, отравляют душу. В поисках противоядия я все внимательней и пристальней вглядываться в лица своих посетителей и, вглядываясь, испытываю новое, доселе неизведанное чувство. Мне становится боязно за них. Благодарная им за душевную щедрость и моральную поддержку, я с ужасом думаю: «Боже мой, а ведь среди них кто-то наверняка болен, просто не знает этого и даже не догадывается о своей болезни, которая предательски подтачивает его изнутри». Никто из обитателей земли не защищен от роковых случайностей и не подозревает, что его здоровье и сама жизнь висят на тонком-тонком волоске. Взять хотя бы меня. Какой-то пустяковый ушиб, о котором я через минуту забыла, привел к тому, что в груди образовалась раковая опухоль. А дальше – метастазы в позвоночнике, постель, ожидание недалекого финала.

Видно, на то воля Божия. Но если это так, я не вправе впустую терять отпущенные Им дни. У меня есть отныне свой мир – мир воспоминаний, но теперь я сама буду в нем распоряжаться, никто не войдет туда без моего позволения. Я буду день за днем рассказывать сыну только то, что важно для меня, буду вспоминать только тех, кто сыграл заметную роль в моей судьбе. Чего я не знаю и даже не представляю – где, когда и каким образом Сережа использует эти воспоминания.

Пока что он внимательно и молча слушает меня, разве что задает иногда наводящие или недоуменные вопросы. Сегодня он спросил, почему мои рассказы впервые приоткрыли ему тайну моей жизни, такую глубокую, что, не будь их, он и не узнал бы родную мать. А теперь они, эти рассказы, заставляют его думать, анализировать и задаваться вопросами. Что мне было ответить? Я посоветовала Сереже не спешить с выводами. Где спешка, там неизбежная потеря объективности. Мы договорились так. Он принесет мне магнитофон, свою “Комету”. Я же, вернувшись домой (ремонт скоро закончится), буду ежедневно включать его и рассказывать эпизод за эпизодом свою жизнь. А с вопросами Сережа повременит и задаст их лишь после того, как в спокойной обстановке прослушает магнитофонные записи.

Надеюсь, эти записи, эти откровенные рассказы раскроют ему драму (а может, и трагедию) женщины, жившей обыденно, просто и почти не задумываясь о смысле жизни. Зато в предвидении близкой смерти эта женщина, его мать, открыла для себя, что смысл жизни – в самой жизни, в ее полноте. И хотя каждый шаг приближает нас к смерти, эти шаги к неотвратимому составляют в итоге жизнь. Жить надо так, чтобы было что вспомнить – людей, добрые дела, то, что видел вокруг. Я вспоминаю, мне есть что вспомнить, значит, я жила не впустую.

 

Вечерние посиделки

 

На второй же день в доме у Саркиса мы с ним устроили вечер семейных воспоминаний. Одно из них сильно меня огорчило, хотя, в сущности, я не узнала ничего нового. Брат вспомнил: когда, через год после смерти мамы, семейный совет принял решение переехать в Ереван, наш отец отозвал его в сторону.

– Понимаешь, Сережа, вы уже взрослые. А я старею, мне трудно жить без ухода. Короче, я собираюсь жениться. Жить буду у жены. Так что у меня к тебе большая просьба. Единственная из вас, о ком я беспокоюсь, – это Белла. Вы уже довольно твердо стоите на ногах, а она совсем еще девочка, ей будет сложней всех. Возьми над ней шефство, помоги ей, не оставляй одну…

– Хорошо, – сухо сказал Саркис. – Я тебе обещаю, Белла не пропадет.

Что и говорить, обидно при живом отце, в тринадцать лет, остаться без родительской ласки. Отец исполнил свои намерения: женился на вдове, переехал к ней. После этого мы с ним почти не общались. Он стал нам чужим. Умер он в 1938-м, через год после того, как арестовали Саркиса.

Через десять лет Саркис вернулся из сибирских лагерей, но вскоре был отправлен в ссылку на Алтай. После войны на страну накатила вторая волна жестоких и бессмысленных репрессий, многих из тех, кто отсидел один срок, брали повторно. Горькая эта судьба не миновала и моего брата…

К счастью, он мужественно выдержал испытания, не сломался. И судьба воздала ему за тяжкие несправедливости, которые он претерпел. Ему наконец повезло. Он получил высокую должность в Госплане и четырехкомнатную квартиру в самом центре города. Ко мне он всегда относился безупречно. Когда я заболела, помогал чем только мог, если было нужно, предоставлял служебный автомобиль и даже попытался пристроить меня в так называемую лечкомиссию – лечебное заведение для номенклатурных работников и членов их семей. Но этот номер у него не прошел, он получил сухой отказ. Кстати, начальник лечкомиссии, преспокойно ему отказавший, учился со мной на одном курсе. Но такие сантименты не трогали его начальственное сердце. Позднее Сережа-младший открыл мне тайну, которую они с Сережей-старшим поначалу хотели от меня скрыть. Этот мой сокурсник сказал им буквально следующее: “Как недавно выяснилась, онкологические заболевания заразны”. Его неслыханный “профессионализм” изумил даже моих брата и сына, очень далеких от медицины. Может, он испугался заразиться от меня?

– Папа, тебя к телефону, – в комнату заглянул Левик. – Извините, тетя Белла, такая у него работа. Вечерами тоже покоя не дают.

Племянник мой сильно возмужал, сказывалось, вероятно, семейное положение – как-никак, жена, двое детей.

– Ты бы присел, – сказала я. – А то всё на ходу со мной общаешься.

Левон с готовностью сел на место отца.

– Хотите, я вам его заменю, – он кивнул на дверь, куда вышел Саркис. – Нам с вами тоже есть о чем поговорить. Помните, как вы меня спасли? В Степанаване. Когда это было?

– В 49-м. Я тебя, конечно, не спасла, сильной угрозы не было. Но напугал ты меня сильно

Тем далеким уже летом мы снова поехали с нашими друзьями Тащянами в Степанаван, и к четверке наших детей присоединился Левик. Не успел мальчик привыкнуть к отцу, как Саркис опять угодил под каток репрессий, и я по старой привычке продолжила шефствовать над племянниками. В тот день, помню, мы занимались какими-то хозяйственными делами. Ко мне подбежал Сережа и взволнованно выпалил, что Левику в горло попал волосок.

– Какой еще волосок? – не поняла я.

– Ну волосок же, от зернышка.

– Какого зернышка? – недоумевала я.

Сережа сбивчиво растолковал, что хозяин дома, у которого мы сняли на лето жилье, молотил на внутреннем дворе пшеницу. Городским детям интересно было на это смотреть. И в горло Левона что-то попало – шелуха, полова или еще что-то.

– Пойдем скорее, – торопил Сережа. – Он дышать не может.

Бегло осмотрев ребенка, я обнаружила у него в слизистой оболочке гортани маленькую жесткую занозу, которая уже вызвала небольшое нарушение речи, кашель и затруднение дыхания. Попытка извлечь эту помеху не увенчались у меня успехом, и пришлось срочно ехать в городскую больницу. Дежурный врач особым

пинцетом извлекла занозу, тоже, как я заметила, не без усилий.

– Волосок ушел вглубь, – объяснила она. – Вы вовремя успели. Небольшое опоздание, и он ушел бы еще глубже. Тогда понадобилось бы хирургическое вмешательство.

Узнав, что перед ней хирург из республиканской больницы с солидным стажем дежурный врач, совсем еще молодая женщина, несколько стушевалась.

– Хотите, я навещу мальчика вечером? – предложила она.

Честно говоря, прошло много времени, прежде чем я осознала, какую ответственность взвалила на свои плечи, взяв с собой племянника и желая скрасить ему каникулы.

 

Гадание на кофейной гуще

 

Вчера допоздна засиделась у нас Нина. Пришла необычно рано и, как всегда, не с пустыми руками. Только в этот раз, открыв свой ридикюль, украшенный вышивкой, вместо фруктов протянула мне что-то круглое, завернутое в салфетку.

– Что это?

– Я специально ради тебя собираюсь к гадалке. Вот и захватила кофейную чашечку с блюдцем. Жора!

– Да, тетя Нина? – возник в дверях комнаты сын.

– Свари нам, пожалуйста, кофе. Погоди! – остановила его Нина. Вытащила какую-то бумажку, заглянула в нее. – Слушай внимательно. Положишь две столовые ложки грубого помола и одну ложку мелкого помола. Только не перепутай.

– Тетя Нина, мелкий помол у нас кончился.

– Беда с вами, – с досадой промолвила Нина. – Ну, ничего не поделаешь. Значит, ограничимся грубым. Положи три ложки, хорошо?

Жора принес кофе и с любопытством смотрел на тетю.

– Марш отсюда! – скомандовала Нина. – Нечего в женские дела совать нос.

Строго следуя своей инструкции, она дала напитку отстояться и через пять минут подвинула чашечку ко мне.

– Пей. Только медленно. И немного оставь.

Когда на дне осталось не более столовой ложки кофе, Нина потребовала, чтобы я взяла чашку в левую руку и, сосредоточившись, трижды повернула ее по часовой стрелке.

– Осадок должен равномерно распределиться по стенке. Поняла? Действуй.

В конце Нина разом опрокинула чашечку на блюдце, поставила ее вверх дном.

– А теперь не спеша посчитай до семи. – Я посчитала. – Вот и хорошо.

Нина подождала, пока гуща, размазанная по стенкам чашки и блюдцу, подсохнет, завернула чашку с блюдцем в салфетку и с удивительной для нее прытью покинула нас.

Через час пришел с работы Сережа и с удивлением выслушал рассказ о магических манипуляциях, проделанных моей сестрицей.

– А вот и она, легка на помине!

В дверях стояла Нина. Лицо у нее сияло.

– Ты скоро поправишься! – победоносно возвестила она прямо с порога. – Не завтра, конечно, но поправишься. Это главное.

Сергей уступил тете стул, окинул меня испытующим взглядом и, заметив полнейшее недоумение на лице, попытался оттянуть очередной сеанс одурачивания.

– Тетя Нина, как это все происходит? Я с детства слышу, что на кофейной гуще гадают, но как это делают, не знаю. То есть не знаю, как гадают профессионалки.

– Ну, дорогой мой, это серьезная наука…

– Я, между прочим, кандидат наук.

– А гадалка в своем деле академик, – отрезала моя сестричка. – Слушай и не перебивай. Когда гуща засыхает, в чашке и на блюдце образуются пятна. Гадалка изучает их форму, а потом просматривает эти пятна в определенном порядке…

– В каком именно?

– Сказала же, не перебивай. От края чашки к центру дна, потом слева направо, потом справа налево. Пятна в чашке предсказывают будущее, а пятна на блюдце показывают прошлое. Чем дальше расположены они от края чашки и чем ближе к центру, тем шире круг их охвата.

– В каком смысле?

– В смысле времени. Тогда они способны прозреть очень отдаленные события.

По словам гадалки, над моей судьбой все еще властвует прошлое, а будущее зависит от того, быстро ли я перестану думать о болезни. Надо постараться не думать о ней, выкинуть ее из головы. Я пообещала так и сделать.

Оставшись одна, я вновь погрузилась в мысли о былом. За свои пятьдесят семь лет я несколько раз оказывалась на краю гибели. В пору бегства из Шуши я, восьмилетняя, не сознавала, что решался вопрос жизни и смерти. Когда я была студенткой, мне удалили аппендикс, и хирург сказал, что тот лопнул во время операции: случись приступ дома, во сне, я умерла бы от перитонита. Вторая беременность осложнилась у меня поздним токсикозом, это заставило меня провести последний месяц в роддоме. После удаления грудной железы развился тромбофлебит глубоких вен голени, тоже чреватый худшим исходом...

Но разве это что-то исключительное? Смерть является к человеку не однажды, она сопутствует нашему существованию, напоминает о себе, но только раз ей удается овладеть каждым из нас безраздельно. Пока не наступит этот миг, человек одолевает, отбрасывает ее от себя в неизвестное будущее.

Словом, она побеждает лишь раз, а до этого, как правило, многократно терпит поражения. Вот почему я ежедневно внушаю себе: смерть не всемогуща. Защищая себя, все живое само уничтожает враждебную силу, которая несет ему гибель. К сожалению, то наивысшее мгновение жизни, когда она пересиливает смерть, обычно не запоминается. Хотя можно ли вообразить себе более чистую и одухотворенную радость?..

А сейчас каждый день жизни приобретает для меня двойную, тройную ценность.

 

Супруг

 

Как только мне начали вводить внутривенно “хлористый кальций” (под этим псевдонимом у нас дома фигурирует химиотерапия), появилось отвращение к еде. Заставляя себя, я регулярно ела три раза в день. Но, несмотря на это, непрестанно худела и за три месяца потеряла килограммов десять или даже пятнадцать. Кости у меня теперь в буквальном смысле торчат, и на копчике появилось раздражение, скорее всего, предвестник пролежней. Лежать стало неприятно, больно. Врач из районной поликлиники, регулярно навещающий меня, посоветовал купить подкладной круг и протирать область раздражения камфорным спиртом. Эту операцию взялся осуществлять Левон.

За время моей болезни он сильно переменился. Я постоянно ощущаю его тревогу. Она лишь усугубляется, когда посетители, бывающие у нас практически ежедневно, расходятся по домам и мы остаемся одни. Левон все чаще стал вспоминать наши первые встречи, а вчера почему-то заговорил о мотивах, побудивших его связать свою судьбу со мной. На него, как оказалось, необыкновенное впечатление произвело, что, когда брата арестовали, я взяла на себя заботу о его детях, Нате и Левике. Разумеется, узнал он об этом от нашей «сводницы» Гегуш.

За долгие годы супружества Левон стал воспринимать моих родственников как своих. Думаю, в этом есть и моя заслуга. Как известно, хорошая семья не падает с неба, не достается даром, не складывается сама собой. Она, как и любое человеческое творение, требует огромных и неустанных усилий, внимания и умения.

Когда у Левона возникала проблема, мои братья и сестры деятельно помогали ему разрешить ее. Так, Гевонд посодействовал ему восстановиться на заочном отделении политехнического института; в свое время Левон недоучился в связи с призывом в армию. А племянница Наталья, студентка архитектурного факультета, помогла с чертежами для дипломного проекта.

Кстати, то, что Левон продолжил после демобилизации свое образование, я считаю своей и только своей заслугой. Просто я никак не хотела смириться с тем, что муж так и останется недоучкой и соответственно всю жизнь будет зарабатывать меньше меня. Дело не в деньгах, а в отношении окружающих, в частности, сослуживцев Левона. Все-таки, нравится нам это или нет, для многих еще деньги – главная характеристика человека, мерило его значимости. В конце концов, не получи Левон диплома, так и не перешел бы на инженерную должность и ходил бы до пенсии в техниках.

Я всегда старалась найти привлекательные черты в характере мужа и по возможности привить их своим сыновьям, внушить им любовь и уважение к отцу. Ни он, ни я никогда не принимали в одиночку решений, важных для всей семьи. Вот, к примеру, известие о наследстве, завещанном Левону и его брату Георгию американским дядюшкой. Полторы тысячи долларов на каждого – очень серьезная сумма. Мы созвали семейный совет, пригласили и Саркиса, моего брата. Он-то и вынес окончательный вердикт: от наследства ни в коем случае не отказываться. Левон обрадовался неожиданной улыбке фортуны, но характерно, что именно он предпринял первым долгом. А вот что. Принялся обзванивать швейцарских родственников с просьбой купить для меня и поскорее переслать новейшие лекарства. Родственники, кстати, обещали сделать это. Пока мы, к сожалению, лекарств не получили, но ведь от Левона это не зависит…

 

Главный хирург республики

 

Вчера меня в очередной раз навестил главный хирург республики Лев Евсеевич Рахман. Уже два месяца он со своей женой Карине Ордуханян еженедельно проводят вечер у моей постели.

Я очень благодарна Карине, сослуживице Сережи по ВНИИПолимер. Узнав о моей болезни, она тут же призвала на помощь мужа, и тот принял во мне посильное участие. Надо прояснить очень существенное обстоятельство. Первая жена Льва Евсеевича тоже страдала раком груди, но ему удалось на несколько лет продлить ее жизнь. Карине полагала, что муж накопил чрезвычайно полезный опыт, и не хотела, чтобы этот опыт пропал без всякой пользы.

Лев Евсеевич, как правило, не чурался ответов на мои прямые вопросы, не скрывал (хоть и не говорил этого напрямую), что ему известен мой диагноз, и давал понять: он отличен от диагноза его покойной жены. Навещая нас, он всякий раз делал очередные назначения на следующую неделю. Потом инициатива переходила к Карине, которая любила вспоминать о встречах с известными учеными. Она училась в аспирантуре в Ленинграде, и ей повезло – судьба подарила ей знакомство с несколькими поистине замечательными людьми.

Среди них был и крупный генетик Н. В. Тимофеев-Ресовский. Признаться, я впервые слышала это имя, но Карине горячо утверждала, что это не просто крупный, а без преувеличения гениальный ученый, и только трудная, очень неординарная биография мешает его имени прогреметь во всю мощь. Так случилось, что Тимофеев-Ресовский долгие годы работал в Германии, даже встречался с Гитлером. Историю его жизни Карине вкратце изложила неделю назад. Она так меня заинтересовала, что на этот раз я попросила ее рассказать об ученом обстоятельнее, подробней. И вот что мы услышали.

Родился Николай Владимирович в 1900 году. Еще учась в МГУ, стал научным сотрудником Института экспериментальной биологии, участвовал в работе организованного там неформального семинара. Почти двадцать лет, вплоть до окончания мировой войны, работал в Германии, руководил отделом генетики в Институте исследований мозга.

Когда в Советском Союзе началась эра атомных разработок, его пригласили возглавить изучение генетических последствий радиационных поражений. Однако вскоре, как «невозвращенца», находившегося во время войны на территории врага, предпочли посадить. Удивляться этому не приходится. След великого ученого затерялся в лагерях...

Вскоре его разыскали, но он балансировал на грани голодной смерти. Его подлечили в больнице министерства госбезопасности и отправили работать в так называемую «шарашку» – научное учреждение за колючей проволокой, укомплектованное заключенными. Освободили его только после смерти Сталина, да и то года через два, не раньше, но до сих пор не реабилитировали *.

 

* Тимофеев-Ресовский был реабилитирован только в 1992 году. Биография ученого была положена в основу документального романа Даниила Гранина “Зубр”. Жаль, что мама не прочла эту интереснейшую книгу, которая появилась спустя семнадцать лет после ее кончины (С. К.).

 

Школьные товарищи

 

К сожалению, у меня никогда не было школьных друзей. Ведь я пошла учиться в Шуши, продолжила учебу в Тифлисе, а закончила в Ереване. Вот у Сережи школьных друзей было более чем достаточно. Об одной супружеской паре я не забуду никогда, так они внимательны, заботливы и тактичны. И не день, не неделю, не месяц – уже два года.

Когда я обнаружила уплотнение в груди и мы с сыном поехали на обследование, в вестибюле больницы Сережа столкнулся со своим школьным товарищем Георгием Смбатовичем Бадаляном, как выяснилось, анестезиологом хирургического отделения. За день до операции он привел ко мне в палату незнакомую девушку – заведующую больничной аптекой Ирину Гайковну Сохикян. Она окончила ту же школу, что и Жора с Сережей, только двумя годами позже, а на фармацевта выучилась в Пятигорске.

Сережа выдал “тайну” очень понравившейся мне пары – молодые люди любили друг друга и в ближайшие после нашего знакомства дни поженились. Хотя мать Ирины возражала – ее пугало, что Жора еще в детстве повредил один глаз. Сережа был свидетелем при регистрации их брака, а через несколько дней выкроил время и навестил молодых уже в Москве, где они проводили медовый месяц. В Москву, а потом и в Ленинград Сережа поехал перепроверить поставленный мне пугающий диагноз.

Не буду подробно рассказывать, что сделала для меня эта замечательная пара и в больнице, где я пробыла две недели, и в последующие два года. Скажу только, что лечить тромбофлебит, возникший у меня сразу после операции, было бы невозможно без мазей, которые готовила Ирина. Жора же устроил, чтобы кровь мне переливали в домашних условиях параллельно с сеансами химиотерапии, назначенной через год после удаления опухоли.

У Ирины вскоре должен родится первенец, но она все равно умудряется улучить полчаса, заскочить к нам и дать парочку «ЦУ» – поистине ценных, без всякой иронии, указаний.

Сегодня положение у меня такое, что самое время поблагодарить всех тех, кто был рядом со мной и моей семьей в годы тяжких для нас испытаний. И я от всей души выражаю замечательным этим людям свою признательность, а так лаконична я только потому, что бессильна найти подходящие слова.

Дай Бог моим друзьям и добровольным помощникам здоровья и счастья!

 

История повторяется

 

Вчера Сережа привел ко мне своих мальчиков. Левику уже пятый год, а Олегу на днях исполнится три. Сережа отвозит их к Беллиным родителям, детям надо попрощаться с бабушкой.

Уколы морфия становятся всё чаще, и это может означать лишь одно – моя жизнь вышла на последнюю прямую и стремительно приближается к финишу. Это уже почувствовали самые близкие мне люди. Вот и Сережа решил увезти внучат подальше, чтобы ничто не мешало ему и Белле быть рядом со мной.

Как только меня окончательно уложили в постель, я начала готовить себя к этому моменту. Идея Сережи провести своего рода ревизию узловых пунктов моей жизни и доверить магнитофонной пленке ее самые запоминающиеся эпизоды стала для меня сущим спасением. Были дни, когда я два–три часа без малейших помех оставалась наедине со своими мыслями и предавалась воспоминаниям. Они-то и убедили меня, что я не зря прожила отведенные мне Богом годы. Жаль, конечно, что их оказалось так мало – всего-навсего 58. Но ведь я, положа руку на сердце, успела кое-что сделать за столь короткий срок, и это позволяет мне покинуть бренный земной мир с чистой совестью.

Когда люди уходят из жизни, после них остаются немые свидетели их дел и поступков. Я посчитала своим долгом сберечь и передать потомкам не только память о том, что сделано мною, но и память о своих коллегах-хирургах, о наших учителях, о среде, в которой мы жили, об атмосфере, нас окружавшей. Пожалуй, эти воспоминания – последнее из того, чего я не могла не совершить.

Оглядываясь назад, я спрашиваю себя: что же было главным и наиболее значимым в моей жизни? Прежде всего, конечно, служение людям. Нисколько не лукавя, я говорю, что всеми силами помогала и помогла многим и многим восстановить здоровье и сохранить жизнь, дарованную им свыше.

Мне всегда были примером мои учителя – профессора А. Р. Дуринян, Р. О. Еолян, С. С. Шариманян, Р. Л. Паронян. А мои коллеги по хирургическим отделениям эвакогоспиталя и республиканской клинической больнице неизменно служили мне поддержкой и опорой.

Путь, пройденный мною, не был прямым и гладким. Мне довелось испытать и недовольство собой, и сомнения в своих силах и мастерстве. Однако я никогда не знала холодного равнодушия к работе. Повторяю, хирургию, а затем и преподавательскую деятельность я воспринимала как служение людям, и это –главное.

Я прожила жизнь, полную глубоких волнений, больших дел и домашнего тепла. Я сказала, что коллеги неизменно были мне поддержкой и опорой. О своей семье, о моих братьях, сестрах, муже и детях я этого не скажу. Они вовсе не поддерживали меня, а просто были моей частицей. Не будь их, не было б и меня. Или я была бы совсем другой, не похожей на себя сегодняшнюю. Без домашнего уюта и взаимопонимания с любимым мужем главного могло бы не случиться. И наконец, я довольна своими детьми. Слава Богу, они выросли трудолюбивыми, порядочными и человечными.

После того как за Сережей и внуками закрылась дверь, я вспомнила, что ровно двадцать лет назад перед отъездом в Железноводск я привела детей проститься с их бабушкой, моей свекровью. Мы понимали, что видим друг друга в последний раз.

Сегодня история повторилась.

 

Вместо эпилога

 

Дорогие мои дети, невестки и внуки!

Если Сережа найдет время и когда-нибудь обработает мои воспоминания, вы познакомитесь с краткой историей моей жизни, воплощенной в несколько десятков коротких рассказов. Надеюсь, они помогут вам представить если не всю гамму обуревавших меня чувств, то хотя бы малую их долю. Но ведь океан отражается, как известно, в одной капле, и вы сможете при желании дорисовать мой образ. Я бесконечно люблю всех вас и прошу верить истинности и правдивости каждого моего слова. Вы, возможно, будете обсуждать мои поступки, а некоторые из них осуждать. Это ваше право. Но знайте, ни одного своего поступка я не стыжусь, потому что всегда жила по совести и никогда не заглушала в душе ее голос.

Я счастлива, мои дорогие и любимые, что разделила с вами значительную часть прожитых мною лет – с кем-то все до единого, с кем-то много, с кем-то чуть-чуть. Но при всем при том ваша сестра, жена, мать, свекровь и бабушка в определенном смысле очень несчастна, потому что все-таки не сполна насладилась счастьем жить бок о бок с вами.

Приступы обостренной боли путают мысли, но когда боль отступает, я в полной мере сознаю, что жизнь – это именно и прежде всего долг. А что касается счастья, то за него судьбу можно только благодарить и ни в коем случае не требовать. Основы бытия – в труде на пользу себе и другим. Личное счастье, в частности любовь, сильная, разумная и страстная, – желательное, но далеко не обязательное его украшение. Такова краткая схема жизни, как я ее понимаю.

Мои дорогие! Дай вам Бог избежать унижения и недопонимания, которые со мной, увы, случались. Я рассказала о нескольких грустных эпизодах, и надеюсь, мой опыт вам отчасти поможет. Наш мир изобилует несправедливостями и конфликтами. Надо ли бороться с темными силами? Или махнуть на них рукой и отступиться, пусть оскорбленным, униженным, однако целым?

Призываю вас – боритесь! Удачи вам!

Прощайте, мои родные, не забывайте меня.