« Предыдущее фотоСледующее фото »

 "Портрет Н.Е. Струйского"

 1772 г. Холст, масло

Государственная Третьяковская галерея, Москва 

(Портрет плохо сохранился)

Образам, созданным Рокотовым в эти годы, присуща особая одухотворенность, сдержанность в выражении чувств, внутренняя замкнутость. Они таят в себе что-то сокровенное, значительное, что открывается не сразу. При этом художник остается верен натуре. Таковы портреты известного в XVIII веке чудака стихотворца Струйского и его молодой обаятельной жены. Портрет Струйского плохо сохранился и о нём мало известно.

На худощавом нервном лице Струйского выделяются большие беспокойно горящие темные глаза. Взгляд этих глубоко посаженных, словно мерцающих глаз передаег исступленность и неуравновешенность натуры Струйского.

В литературе упоминается о Струйском как о незадачливом поэте, прославившемся своей маниакальной литературном деятельностью. 

Для печатания собственных произведений Струйский завел в своем имении «Рузаевка» первоклассную типографию и славился изяществом своих изданий. Екатерина II хвалилась перед иностранцами книгами, отпечатанными в типографии Струйского.

Интересные воспоминания о нем оставил близко его знавший князь И.М.Долгорукий: 

«Исступления подобного, когда о стихах говорили, я не видывал. Все обращение его, впрочем, было дико, одевание странно... Сказывали мне, еще,будто он до стихотворного пристрастия был наклонен к юридическим упражнениям, делал сам людям своим допросы, судил их, говорил за них и против».

Струйский являл собой тип помещика, в котором нравы крепостника уживались с приверженностью к литературе и искусству. В Рузаевке он построил дом-дворец, проект которого приписывается Растрелли, имел большую библиотеку русских и французских книг, картинную галерею. 

Особый интерес Струйский вызывает потому, что он был восторженным почитателем Рокотова, постоянным его заказчиком. Крепостной живописец Струйского — Зяблов — обучался у Рокотова. 

Живя большей частью в Рузаевке, Струйский временами наезжал в Москву, останавливаясь в собственном доме в Замоскворечье, где, бывал Рокотов. 

Струйский был человек начитанный, знавший языки. Ои был в дружеских отношениях со многими интересными людьми — современниками Рокотова. Художник относился к Струйскому не просто как к состоятельному заказчику, ему, по-видимому, импонировали литературные и художественные симпатии Струйского. В стихотворных произведениях Струйского мы встречаемся с именамн люден, знакомых нам по портретам Рокотова — поэтами Сумароковым, Майковым и другими.

Даты жизни Струйского до сих пор не были известны. Новые данные о нем, найденные в архиве г. Саранска, позволяют установить его возраст на портрете— 23 года. 

Рокотов, хорошо знавший Струйского, создал правдивый образ вспыльчивого, увлекающегося и крайне неуравновешенного человека. Вот таким, «иступленным и диким» в своих порывах», с горящим «восторгом и жаром» взглядом и кривой улыбкой, он смотрит... мимо зрителя. Фигура, лицо и глаза обращены в разные стороны, В Николае Еремеевиче сочетались за- мысловатое чудачество, благородные порывы, варварская жестокость к крепостным и фанатичная страсть к литературному творчеству. Конечно, больше всего он любил себя в поэзии и даже завел собственную типографию, чтобы печатать свои опусы, и зал искусств «Парнас». Струйский преклонялся перед талантом Рокотова, собирал его произведения, а в мастерской художника обучался его крепостной А. Зяблов. Вот таким, «иступленным и диким» в своих порывах, с горящим «восторгом и жаром» взглядом и кривой улыбкой, он смотрит... мимо зрителя. Фигура, лицо и глаза обращены в разные стороны, что усиливает лихорадочность и истеричность образа.

____________________________

В Третьяковской галерее экспонируются портреты Николая и Александры Струйских[1], которые принадлежат кисти великого живописца Федора Степановича Рокотова. Висят портреты в разных местах, как не имеющие ничего общего: можно подумать, что изображены некие однофамильцы. Между тем, это парные портреты четы Струйских, которые пребывали в супружестве 24 года, и в счастливом браке у них было 18 детей. Но если портрет Александры Струйской прославлен и знаменит, то о портрете ее мужа этого не скажешь. А полотно много чем интересно, также как и личность изображенного.

Николаю Еремеевичу Струйскому не повезло: в истории русской культуры о нем сложилось одиозное мнение. Современники-мемуаристы его не жаловали и писали о нем с нескрываемой иронией. В.О. Ключевский, подводя итог общих суждений, охарактеризовал Н.Е. Струйского как «отвратительнейший цвет русско-французской цивилизации». А между тем, он был своеобразнейшей творческой личностью, во многом опередившей свое время.

Струйские – древний дворянский род, находившийся в родстве чуть ли не с Шуйскими. Но его представители были людьми невысокочиновными.

Николай Струйский прожил бóльшую часть жизни в Рузаевке – имении в Инсарском уезде Пензенской губернии. В молодости при императрице Екатерине Алексеевне он служил с 1763 по 1711 год в лейб-гвардии Преображенском полку, но воинское поприще оказалось ему в тягость, и карьера не задалась. Начиная с 1768 года, Струйский находился в долгосрочных отпусках по семейным обстоятельствам. В 1769 году его постигло тяжелое горе: умерла жена Олимпиада Сергеевна, до замужества Балбекова. Судя по его стихам, он глубоко переживал потерю супруги, которую страстно любил[2]. В том же году скончалась их малолетняя дочь Прасковья, а в следующем – Александра. Н.Е. Струйский в короткий срок потерял всю семью. И это, конечно, не могло не сказаться на душевном состоянии поэта.

В 1771 году дослужившись до первого чина, он выходит в отставку. По собственному прошению его уволили за болезнями от воинской и штатской службы с чином гвардии прапорщика, в чем ему и был выдан 23 февраля абшид за собственноручным подписание государыни. И Н.Е. Струйский окончательно осел в рузаевской вотчине.

Николай Еремевич был изрядно начитан, владел несколькими иностранными языками, прекрасно знал античную мифологию, был сведущ в науках и даже вел научные изыскания, занимаясь в частности оптикой. Любил театр и литературу, музыку и живопись. Был знаком со многими выдающимися деятелями культуры. Среди его друзей – стихотворцы Г.Р. Державин и А.П. Сумароков. Ко второму Н.Е. Струйский относился с особым почитанием и чрезвычайно высоко ценил его произведения. Он был восторженным сторонником сумароковской программы совершенствования человеческой личности, в первую очередь дворян, оплота государственной власти в самодержавной России. Вслед за А.П. Сумароковым рузаевский помещик полагал, что образование и «благородная природа» способны изменить человека, и возвысить его над пороками[3]. На смерть А.П. Сумарокова Н.Е. Струйский написал две элегии[4], и заказал портрет Ф.С. Рокотову. Однако я спешу и забегаю вперед.

Выйдя в отставку, Н.Е. Струйский решил построить в своем имении новый дом, огромный, прекрасный и удивительный. По некоторым сведениям проект рузаевского дворца был заказан самому Ф.Б. Растрелли. Строительство нового обширного дома было связано с вторичным браком Н.Е. Струйского. В конце 1771 года или в начале 1772 года он венчался на Александре Петровне Озеровой – той самой Струйской, чей разрозненный портрет висит в Третьяковке. По поводу бракосочетания и были заказаны парные свадебные портреты известному московскому художнику Ф.С. Рокотову.

Тогда же началось и возведение дворца в Рузаевке, но помешало пугачевское восстание. Пугачев по пути из Саранска на Пензу проходил и через Рузаевку. В соседнем селе Сузгарье бунтовщики повесили своего приходского священника, собираясь разорить недавно построенную церковь. Во время бунта, «бессмысленного и беспощадного», погибли сородичи Н.Е. Струйского. В Самарской и Саратовской губерниях крестьяне казнили двух его дядей. И Николай Еремеевич негаданно стал богачом, собрав в своих руках все владения рода. В его распоряжении оказалось более1200 душ крепостных крестьян мужского пола[5]. Владения его тянулись почти на 30 верст в окружности[6]. Были у него имения и в других губерниях – в Симбирской, Казанской и Оренбургской[7].

После пугачевщины Н.Е. Струйский отстроил громадное трехэтажное здание в Рузаевке. Потомки рассказывали, что за одно только железо для крыши их предок отдал купцу подмосковную деревню в 300 душ. В роскошном доме-дворце, отделанном мрамором, располагались двухсветная зала, хоры, картинная галерея. Потолки парадных помещений украшали росписи и статуи Аполлона с девятью музами. В доме находилась прекрасная библиотека на нескольких языках. Хозяин, будучи большим ценителем и знатоком книг, собирал их смолоду. Картинная же галерея была составлена в соответствии с модой того времени и пристрастиями владельца. По воспоминаниям потомков, здесь были произведения известных русских и иностранных художников.

Усадебный комплекс окружал старинный парк с двумя прудами. Центральной осью имения была прекрасная еловая аллея с оранжереей, зимним садом и танцевальным залом. Столетние липы обрамляли весь парк, дворец, многочисленные хозяйственные постройки и две церкви.

Вместе с тем, подлинной страстью богатейшего пензенского помещика стало писание стихов и их издание в собственной типографии. Всем помещичьим хозяйством, ненужной и пустой докукой, заправляла его жена – Александра Петровна.

Н.Е. Струйский создал огромное число произведений. Но, увы, они вызывали насмешки и неодобрения современников. Как многие пииты, Николай Еремеевич был немного не от мира сего. Характеристику поэту, ставшую общепринятой среди потомков и исследователей, оставил в своих «Записках» князь И.М. Долгоруков, писатель и основной биограф Н.Е. Струйского. В бытность пензенским вице-губернатором он гостевал в Рузаевке и дружил с поэтом. «Этот самой г. Струйский,— писал в своих мемуарах едкий пересмешник, – влюбясь в стихотворения собственно свои, издавал их денно и ночно, закупал французской бумаги пропасть, выписывал буквы разного калибра, учредил типографию свою, и убивал на содержание ее лучшую часть своих доходов. Он имел кабинет в самом верху дома, называемый Парнас; в сие святилище никто не хаживал, ибо говорил он, не должно метать бисера свиньям. Меня он удостоил ласкового там приема, за которой дорого заплатил, однако один из моих товарищей, ибо он, читая одно свое произведение и, натурально, из хвастовства по мнению его, лучшее, сильно будучи им восхищаем, щипал его в восторге до синих пятен. Исступления подобного, когда о стихах говорили, я не видывал. Все обращение его, впрочем, было дико, одевание странно: он носил с фраком парчовый камзол, подпоясывался розовым кушаком шелковым, обувался в белые чулки, на башмаках носил бантики, и длинную повязывал прусскую косу»[8].

У мемуариста есть пассаж о жестоком обращении Н.Е. Струйского со своими крестьянами: «Сказывали мне еще, будто он до стихотворческого пристрастия был наклонен к юридическим упражнениям, делал сам людям своим допросы, судил их, говорил, за них и против суд и дело в своих собственных судилищах и вводил даже пытки потаенным образом. Вот что я слышал от посторонних. Ежели это было подлинно так, то чего смотрело правительство? От этого волосы вздымаются. Ежели то было так, то какой удивительный переход от страсти самой зверской, от хищных таких произволений к самым кротким и любезным трудам, к сочинению стихов, к нежной и все лобзающей литературе! Все это, непостижимо! Нет! Я этому не верю, истинно не верю! Впрочем, кто знает, что такое человек?<..> Подивимся и замолчим»[9]. Сам И.М. Долгоруков, саркастический недоброжелатель Н.Е. Струйского, много раз бывавший в Рузаевке, этих крепостнических ужасов не видел и несколько раз в своих воспоминаниях оговорил, что про «зверства» он только «слышал от посторонних» и не верит в них. Зато историки уверовали в них раз и навсегда как в бесспорный факт. Для всех, кто писал о Н.Е. Струйском, данная цитата стала общим местом: ссылались на единственный, к тому же сомнительный источник и ужасались. Да были ли эти пыточные застенки в Рузаевке? Я убежден, что нет, ибо все остальное, что известно о Н.Е. Струйском этому противоречит.

Тем не менее, обратите внимание – Н.Е. Струйский при наказании крестьян, очевидно, ввел состязательный суд по всем правилам западной юрисдикции: с выяснением вины и ее доказательства. Справедливости и беспристрастности суда с обличением пороков российского общества поэт посвятил большое стихотворение[10]. И это в эпоху абсолютной власти помещика-крепостника над своей «крещеной собственностью». Подобное судопроизводство для крестьян утвердиться в России чуть ли не столетие спустя – после отмены крепостного права.

Помещиком Н.Е. Струйский слыл рачительным. Бывал, надо заметить, часто вспыльчив, но скорее по своей поэтической натуре, нежели как самодур. А мужиков после пугачевщины он побаивался. Не случайно барская усадьба были обведены валом. И коллекция всевозможного оружия на «Парнасе» тоже, быть может, была связана с опасениями Николая Еремевича за свою жизнь и жизнь своих близких. По словам того же И.М. Долгорукого, Н.Е. Струйский проводил на «Парнасе» «суток по двое без сна и почти без пищи, опасался над собою злонамеренных покушений»[11]. Опасения порой приобретали странную до мниакальности форму. В кабинете на «Парнасе» он запрещал вытирать пыль, которая лежала толстым слоем. По его представлению пыль служила верным стражем святилища, так как по ней, говорил помещик, «я вижу тотчас, не был ли кто у меня и что он трогал»[12].

Подчас Н.Е. Струйский вводил весьма своеобразные формы «крепостной повинности». Сохранилось предание, что для постройки дворца кирпич производился в деревне Пайгарме в нескольких верстах от Рузаевки. Но кирпич на лошадях не возили. Для его переброски выстраивали в ряд крепостных и передавали кирпичи из рук в руки, а по окончании работы поздно вечером крестьянам, шедшим в Рузаевку, давалось на дорогу по два-три кирпича весом 30-35 фунтов.

Но суть всей жизнь Николая Струйского составляло другое: она была наполнена восторженным отношением к искусству и страстной, самозабвенной любовью к поэзии. Он неустанно писал оды, апологии, эротоиды, элегии, эпиталамы, эпиграммы, эпитафии, молитвы и акафисты. И он отнюдь не замыкался в своем лирически-уединенном мире. Его муза из глухой провинции живейшим образом отзывалась на многие общественные и государственные события. Поэт писал о «нынешном состоянии» российского театра, заключении мира со Швецией, Чесменской победе, революционных событиях во Франции, казни Людовика XVI, женитьбах великих князей Константина Павловича и Александра Павловича и много еще о чем другом.

Стихи рузаевского поэта написаны высоким, витиеватым «штилем», до их смысла добраться не просто. К тому же их восприятие затрудняется замысловатым синтаксисом и авторской расстановкой знаков препинания. Стихи настолько оригинальны, насколько был оригинален их автор. Усложненная поэтическая форма вообще была характерна для русской литературы той эпохи. Попробуйте, уважаемый читатель, проникнуть в стихотворные построения таких крупных поэтов XVIII века, как В.К. Тредьяковский или М.М. Херасков. Я уже не говорю о пиитах помельче, вроде Д.И. Хвостова, Ф.Ф. Иванова, Е.И. Станевича, В.П. Петрова, Е.И. Кострова и многих других. Н. Обольянинов, один из биографов Н.Е. Струйского, справедливо отмечал: «Очень многие [стихотворения Н.Е. Струйского] нисколько не хуже обыкновенно тогда писавшихся присяжными стихотворцами, <…> они ничем не хуже многих стихов его учителя Сумарокова»[13]. А стихи Н.Е. Струйского можно прочитать и в современном издании: они не сгинули безвозвратно и оказались востребованными нашим временем[14].

Поэтический дар Николая Струйского передался по наследству его дочери Маргарите[15] и внуку Дмитрию[16]. Известным поэтом стал другой внук – Александр Полежаев, побочный ребенок сына Н.Е. Струйского – Леонтия[17].

Я, как историк, для оценки литературного таланта Н.Е. Струйского оставляю растилище филологам. Мне важна точность исторических фактов.

В своем имении Н.Е. Струйский устроил, несомненно, лучшую типографию в России. Он выписал самое совершенное типографское оборудование, заказывал разнообразные и красивые шрифты, а также лучшую французскую бумагу. Книги печатались даже на атласе, на шелке и тафте, используя высококачественные краски. Отдельные экземпляры переплетались в глазет, сафьян и пергамент.

За 1000 верст от Петербурга, в далекой провинции, Н.Е. Струйский оборудовал первоклассную типографию. В ней работали специально обученные крепостные люди, которых он сам обучил типографскому делу. Лучшие русские граверы резали на медных досках изящные рамки, виньетки, заставки с изображениями масок, стрел, урн, голубей, лир, щитов. Н.Е. Струйский сумел привлечь к своему издательскому делу самых знаменитых граверов своего времени – И.К. Набгольца, Х.Г. Шенберга и Г.И. Скородумова.

В истории русской книги можно пересчитать по пальцам одной руки частные помещичьи типографии, открытые после указа Екатерины II от 15 января 1783 года. По нему «всем лицам беспрепятственно разрешено» было заводить свои печатни. Издавая книги на свой страх и риск, владельцы «сельских печатен» были одержимы страстными, а порой и странными для современников идеями. Бригадир и вольнодумец И.Г. Рахманинов, предок композитора, завел типографию в селе Казинке Тамбовской губернии, ради публикации полного собрания сочинений Вольтера. Купец Дмитрий Рукавишников устроил типографию в раскольническом посаде Клинцах Черниговской губернии, где печатались главным образом дониконовские богослужебные книги. В селе Корцеве Костромской губернии некий капитан П.П. Сумароков, подобно Н.Е. Струйскому, печатал свои сочинения и своих друзей. Известный просветитель и масон Н.И. Новиков основал типографию в селе Пехлеце Ряжского уезда Рязанской губернии для выпуска в свет по большей части масонской литературы. А.Н. Радищев, «бунтовщик пуще Пугачева», держал тайную типографию в сельце Немцове Калужской губернии[18]. Но их всех превзошел Н.Е. Струйский. Он основал единственную в XVIII столетии русскую типографию, выпускавшую подлинные шедевры книжного искусства[19]. Исследователи книги единодушны, что «по своему художественному исполнению издания Струйского составляют эпоху в истории книжной русской иллюстрации»[20].

Н.Е. Струйский печатал в Рузаевке свои сочинения и тех, кого считал своими друзьями. Например, он отпечатал небольшим тиражом оду «Камин» М.И. Долгорукова[21], который так издевался в своих «Записках» над издателем, но расхвалил свою оду, уверяя, что «стихи сии всем полюбились»[22]. Хотя вирши того и другого, на мой взгляд, мало чем разнятся.

Корыстных целей Н.Е. Струйский никогда не ставил. Своих книг он не продавал, но лишь раздаривал знакомым и высокопоставленным лицам. Посылал он их и матушке императрице. Екатерина II ими весьма гордилась и одаривала издателя дорогими подарками, она даже посылала бриллиантовые перстни в награду рузаевскому издателю[23]. Царица любила показывать книги Н.Е. Струйского иностранным послам, а когда они выражали восторг, сообщала, что подобные произведения вышли из самой отдаленной провинции.

Рузаевские издания по своим полиграфическим качествам смело соперничали с лучшими европейскими типографиями, даже с голландскими. А спустя век с лишком, в 1913 году, на Международной выставке в Лейпциге все золотые призы получили книги из типографии Н.Е. Струйского. Его издания уже в XVIII веке стали библиографической редкостью, а в наши дни они являются раритетами огромной ценности. Известно 32 издания, вышедших из рузаевской типографии[24]. Но это далеко не все, что было создано: многие листы, брошюры, книги, наверняка, не дошли до нас, так как все они печатались в очень незначительном числе экземпляров и не корысти ради.

Вскоре после смерти Н.Е Струйского, по указу Павла I 1796 года о закрытии «вольных типографий», прекратила свое существование и рузаевская книгопечатня. Но шрифты и типографские принадлежности хранились в имении и только в начале 1840-х годов были проданы Симбирскому губернскому правлению, где служили вплоть до ХХ столетия издательскому делу[25], «но уже не для таких тонких изделий печати»[26].

Неоценимая заслуга Н.Е. Струйского перед русской культурой, скорее всего, не в его поэтических сочинениях, где он, думается, не выходил из общего ряда пиитов-современников, а в издательской деятельности, в которой ему не было равных в русской книжной культуре XVIII столетия. Драгоценная оправа, которую он создавал для своих стихов, оказалась дороже их самих[27].

Страстного и бескорыстного поэта и издателя Николая Струйского связывала тесная дружба с Федором Рокотовым, художником восторженным и возвышенным. Их сближало прежде всего общее отношение к художественному творчеству как великому предназначению мастера.

Некогда поэт преподнес художнику свои стихи со словами: «То Рокотов: мой друг!» Этот подарок и другие сохранившиеся письменные свидетельства Н.Е. Струйского о своем друге оставили ценнейший след в истории изучении жизни и творчества художника.

Дело в том, что великого московского портретиста после смерти напрочь забыли и современники, и потомки. Память о нем едва теплилась на протяжении всего XIX столетии. Возвращение его произведений к зрителям и воскрешение его имени началось только в начале следующего века. Ф.М. Рокотова заново открыли художники «Мира искусства» на своих знаменитых выставках 1902 года и «Таврической» в 1905 году[28].

Источниковые материалы о художнике чрезвычайно скупы, малочисленны и противоречивы. О Федоре Рокотове и его окружении не известно почти ничего. Мы не знаем достоверно о его происхождении, о раннем ученичестве, о семье (была ли она у него?). Нам не известны в сущности какие-либо обстоятельства его жизни, как, впрочем, и смерти. Его творческие и дружеские связи также остались скрытыми для потомков. С уверенность можно говорить только об одном его друге – поэте Николае Струйском. И только благодаря ему до нас дошли хотя бы отдельные свидетельства о портретисте.

Современники и ближайшие потомки были до удивления равнодушны к выдающемуся живописцу. В своих мемуарах они обошли его глухим и безучастным молчанием. Если о Н.Е. Струйском, пускай иронично, но все-таки что-то написали, то о Ф.С. Рокотове не оставили ни одной строчки даже те литераторы, поэты и деятели культуры, чьи великолепные портреты он создавал. А среди них такие имена, как А.П. Сумароков, Майков, С.Г. Домашнев, Б.Е. Ельчанинов, С.А. Порошин, А.И. Воронцов, Д.П.Бутурлин. В чем причина? То ли художник казался слишком незначимым для пишущих людей своего времени, то ли его творчество не нашло отклика среди тогдашних литературных знаменитостей. Но ведь его портреты еще при жизни мастера получили всеобщее признание. Так или иначе, Ф.С. Рокотов остался, к величайшему сожалению, вне мемуарной литературы. А сохранившиеся отрывочные официальные документы мало что проясняют в его биографии.

Когда родился живописец, трудно сказать определенно. Единственное упоминание о его рождении сохранилось в знаменитых «Примечаниях» историка Академии художеств В.Н. Петрова: «Родился в 1730-х годах XVIII столетия»[29].

Происхождение художника до сих пор остается дискуссионным и вызывает многие споры среди исследователей. По одним источникам Федор Степанович происходил из семьи крепостных, принадлежавшей князю, генерал-аншефу Петру Ивановичу Репнину, который дал вольную живописцу еще в юные годы. В пользу этого утверждения говорит тот факт, что брат живописца Никита действительно числился крепостным князя, исполняя должность золотых дел мастера, и был отпущен на волю в середине 1760-х годов. А в августе 1776 году Ф.С. Рокотов, уже знаменитый портретист и академик, писал прошение на высочайшее имя об освобождении из крепостной зависимости своих племянников, которые находились к этому времени у него на воспитании. И вольная им, в конце концов, была дана[30].

Очевидно, Федор Рокотов был внебрачным ребенком князя П.И. Репнина, который освободил своего сына не только от крепостной зависимости, но и дал ему дворянское звание. Иначе трудно объяснить тот факт, что подпись живописца стоит под «Правилами Московского английского клуба» при его учреждении[31]. Ведь в клубе могли состоять только дворяне – лица других сословий не допускались. Неоднократно высказывалось предположение об обучении Ф.С. Рокотова в Петербургском Шляхетском кадетском корпусе для дворянских детей, где юный художник получил широкое общее образование[32].

Есть еще одно косвенное и небесспорное подтверждение дворянства Федора Рокотова. Сохранился загадочный рокотовский «Портрет молодого человека в гвардейском мундире»[33]. Это самая ранняя из известных работ художника, датируемая 1757 годом. На небольшом полотне крупным, приближенным планом дано лицо молодого человека. Еще чувствуется сухость кисти, рисунок недостаточно точен, однако портрет предвосхищает будущие одухотворенные образы Ф.С. Рокотова. Некоторые исследователи – И. Грабарь[34], Ю. Анисимов[35], Н. Лапшина[36] – склонны считать это полотно автопортретом[37]. Между тем, портретируемый изображен в гвардейском мундире Преображенского полка. Крепостные же в этой привилегированной воинской части служить не могли.

Я охотно разделяю мнение, что это автопортрет. Но «молодого человека» невозможно сравнить с самим художником: ибо не известно ни одного изображения Ф.С. Рокотова, которое было бы создано за всю его достаточно долгую жизнь, а также не известен какой-либо другой рокотовский автопортрет. От нас за далью времени скрыто подлинное лицо художника. И если «молодой человек в гвардейском мундире» все-таки автопортрет, то из этого следует, что Ф.С.Рокотов был дворянином и пребывал в гвардии, где, напомню, служил и Николай Струйский. Но вместе с тем, кроме данного портрета нет документальных материалов, подтверждающих военное поприще будущего живописца.

Знакомство поэта и художника, не исключено, началось в Петербурге в середине 1760-х годов, когда Ф.С. Рокотов стал уже известным и признанным при дворе живописцем, вошедшим в моду у высшего петербургского дворянства. Во всяком случае, Н.Е. Струйский имел возможность познакомиться с Ф.С. Рокотовым во время гвардейской службы в Петербурге. Однако знакомство могло состояться и позже в Москве.

В 1760 году Ф.С. Рокотов «по словесному приказанию» Ивана Ивановича Шувалова был принят в Петербургскую Академию художеств. Начинающий художник пользовался неизменным расположением И.И. Шувалова – куратора Академии и бескорыстным покровителем русского просвещения, культуры, искусства. Получив через пять лет звание академика, добившись признания и успеха, Ф.С. Рокотов бросает службу в Академии с докучной обязанностью адъюнкта и уезжает в Москву, где проживет почти 40 лет.

С переездом в первопрестольную заканчивается ранний период творчества художника. В своем родном городе он всецело работает по частным заказам, хотя ему и пришлось без особого удовольствия выполнять отдельные поручения Академии. Таким образом Ф.С. Рокотов стал одним из первых в России «вольным художником», независимым от государственной службы. Характерно, что творческая независимость, столь присущая Ф.С. Рокотову, была в высшей мере присуща и Н.Е. Струйскому. И это их, конечно, сближало.

В 1770-х – 1780-х годах Федор Рокотов, академик, писавший августейших особ (что придавало ему особое значение), приобретает популярность среди широких дворянских кругов Москвы. Здесь, вдали от императорского и бюрократического Петербурга, он нашел благотворные условия для творчества. Он станет избегать помпезных официозных портретов. Его влекли другие живописные задачи: создание камерных, интимных полотен, в которых отражались бы представления мастера о возвышенном душевном строе его героев. Заказов было множество, а за работу мастер брал весьма умеренную плату: портрет стоил около пятидесяти рублей.

У Н.Е. Струйского в Москве по наследству от первой жены имелся дом «в Замоскворечье, идучи по Пятницкой улице не доходя до Серпуховских ворот»[38]. Именно сюда Ф.С. Рокотов и мог приходить для сеансов, работая в 1772 году над парными свадебными портретами Струйских. Художник, по всей очевидности, гостил и в хлебосольном, гостеприимном рузаевском имении, «коего убранство возвещали вкус и роскошь»[39].

Великодушный поэт был искренним почитателем Ф.С. Рокотова. Он стал первым и единственным собирателем рокотовских произведений, которые занимали достойное место в его помещичьей галерее. Здесь находились такие выдающиеся творения художника, как знаменитый и загадочный портрет неизвестного в треуголке[40] (по всей очевидности, изображение первой жены владельца галереи – Олимпиады Балбековой[41]).

В доме Струйского обретался до сих пор неатрибутированный портрет некого кавалера ордена Святого Александра, человека средних лет, который, надо полагать, был дорог и близок Н.Е. Струйскому. Иначе он не заказал бы его портрет Ф.С. Рокотову. На обороте сохранилась надпись: «в рузаевку полученъ сего 1789 году Н С». Кто изображен так и не выяснено, сейчас он именуется как портретом неизвестного[42].

В коллекцию входил и овальный портрет Екатерины II, теперь хранящийся в Историческом музее. Это авторская копия с портрета, сейчас находящегося в Русском музее[43]. Рузаевский поэт боготворил императрицу, для портрета рокотовского письма заказал удивительную раму, скорее походившую на киот. Из дерева была вырезана громадная композиция, обложенная сусальным золотом. На верху рамы изображены лучи славы, корона и вензель Екатерины II, внизу лира, труба и сабля, а также рузаевская ель и цветы. Здесь же развернутый лист с эпистолой Н.Е Струйского, посвященной государыне[44]. По семейному преданию, за это стихотворение поэт получил от государыни золотой перстень[45]. На обороте холста Н.Е. Струйский оставил запись: «Сию совершенную штуку писала рука знаменитого художника Ф: Рокотова с того самого оригинала, который он въ С:П:б: срiсовал сам с императрицы прислано ко мне от него в рузаевку 1786 года в декабре. Н. Струiский». Надпись свидетельствует, что взаимоотношения Ф.С. Рокотова и Н.Е. Струйского, высоко ценившего талант портретиста, продолжались долгие годы. Можно с уверенность говорить по надписи на «Портрете неизвестного в темно-зеленом кафтане» об их связях вплоть до 1789 года.

В Рузаевске также находился заказной портрет поэта А.П. Сумарокова[46], столь чтимого хозяином дом. Сумароковский портрет единственное произведение Ф.С. Рокотова, история написания которого известна искусствоведам. И за это мы должны благодарить Николая Еремеевича. В «Письме к Г. Академику Рокотову» [47] он вспоминал, как художник работал над портретом. Не без наблюдательности поэт описал творческую манеру «любимца дщери Юпитеровой», как он высокопарно именовал портретиста. «Почти играя, ознаменовал только вид лица и остроту зрака, в тот же час и пламенная душа его при всей его нежности сердца на оживляемом тобою полотне не утаилась. <…> А ты совосхищен, и проникая во внутренность души сего великого мужа, по троекратном действии и толикомуж отдохновению и совершил для нас сию твою неоцененную работу». Возвышенно-пиический слог не мешает увидеть в «Письме» компетентного знатока искусства, оставившего уникальное свидетельство о живописной технике Ф.С. Рокотова. Во время работы художник был воодушевлен («совосхищен») тем человеком, которого портретировал – Александром Сумароковым, крупнейшим поэтом XVIII столетия. Живописец легко и моментально схватил внешнее сходство, придав ему одухотворенность. Н.Е. Струйского поразила быстрота написания столь проникновенного портрета: всего за три сеанса он передал не только «вид лица», но и «нежность сердца», то есть личностные качества портретируемого, сумев «проникнуть во внутренность души!» Но, возможно, портрет был написан и всего за один сеанс в три приема. Тогда это феноменальна быстрота портретописи, за которой стоит легкость и творческая свобода мастера.

Н. Молева справедливо отметила, что для Н.Е. Струйского, очевидца написания портрета, рокотовская кисть стала «откровение живописи, способной проникнуть в тайники человеческой души. Такого нельзя даже предположить и, оказывается, это можно увидеть самому, присутствуя при таинстве прочтения человека. Не внешность, не красота, не «исправление» натуры, или любование роскошью одежд, но проникновение в мысли и чувства – единственную подлинную и неповторимую сокровищницу каждого отдельного человека <…> Увидеть живопись – не меньшее искусство, чем услышать музыку во всем ее образном и эмоциональном богатстве. Но оценить живописные особенности и достоинства – подлинный талант. Н.Е. Струйский говорит о рокотовском прочтении существа человека и еще о том, что почти полтора столетия оставляло равнодушным историков – «совосхищение» художника душевным миром того, кто предстает его моделью»[48].

Наконец, украшением рузаевского имения служили парные свадебные портреты хозяина дома Николая Струйского и его жены Александры Струйской, о которой я уже писал. Существует легенда, что живописец испытывал юной Александре глубокое чувство скрытой любви[49].

А теперь самое время обратиться к рокотовскому портрету самого Николая Еремеевича Струйского. На полотне худощавое, бледное лицо поэта с горящими темно-карими глазами и торчащими буклями. Художник написал своего друга в движении, с разворотом плеч вправо и отведенной в сторону рукой. А взгляд неукоснительно направлен прямо на зрителя. Во всей фигуре и повороте головы есть какая-то скрытая нервозность и беспокойство.

Портрет плохо сохранился, что пошло, как это ни странно, ему во благо. Некоторая смытость красочного слоя придала образу многозначность. Портрет интересен контрастностью колорита. Внутренняя напряженность изображенного подчеркнута противопоставлением бледной, высветленной карнации, белого шейного платка, розоватых оттенков жабо и контрастирующему глубокому серо-коричневому фону, которому вторит темно-зеленый цвет гвардейского кафтана. Художнику удалось передать напряженную порывистость страстной натуры «нелепого» книжника ушедшей эпохи. В портрете есть какая-то недоговоренность, столь характерная для Ф.С. Рокотова. Из нашего сегодняшнего дня кажется, что поэт словно хочет что-то досказать, доспорить если с не с равнодушно-презрительными современниками, то, быть может, с несправедливыми потомками.

В числе немногих рокотовских произведений портрет Н.Е. Струйского, также как и его жены, точно датируются. До дублирования холстов на оборотах имелись надписи. На портрете Александры Струйской было записано: «Портрет А. С. Писан 1772» На изображении Николая Струйского: «Портрет Н. С. Писан 1772». Точная датировка позволяет рассматривать эти произведения «в связи с характером новых исканий, наметившихся в творчестве Ф.С. Рокотова в конце 1760-х годов, – констатирует И.М. Сахарова. – Художник стремился воплотить в портретных образах свое представление о нравственном достоинстве просвещенного человека. Свойственное Рокотову поэтическое восприятие натуры было связано с поисками прекрасного идеала человека»[50]. В написании Н.Е. Струйском воплотился тот тип рокотовского портретописи, который отвечал представлениям дворянской интеллигенции о чести, достоинстве, культуре, «душевном изяществе». В портрете, несомненно, сказалось влияние идей просветительства с его проблемами «истинного достоинства дворянства» и морального облика привилегированного сословия.

Портреты четы Струйских долгое время хранились в семейном роду. Последняя наследница рузаевского имущества Е.М. Сушкова[51], оказавшись в материальном затруднении, решилась расстаться с ним лишь1901 году и продала их вместе с другими рокотовскими работами Московскому Историческому музею. Отсюда портреты Струйских были изъяты советскими властями и переделены в Третьяковскую галерею.

Столь большое число рокотовских произведений в рузаевском имении говорит о серьезном влечении Николая Еремеевича к творчеству художника. Но и это еще не все. У Н.Е. Струйского была копия с картины С.Ф. Рокотова «Кабинет И.И. Шувалова»[52]. Это первая интерьерная картина в истории русской живописи. Значение копии чрезвычайно возрастает, так как оригинал утерян. Вот что писал И.М. Долгорукий по поводу этого произведения: «В гостиной комнате несколько прекрасных картин, между коими особенно приметить должно кабинет И.И. Шувалова — искусная копия с прекрасного оригинала г[осподина] Рокотова работы, за которой долго трудился ученик его и покойного хозяина крепостной человек, некто Зяблов, о коем писал много г[осподин] Струйский в своих сочинениях»[53]. Свидетельство точное. Действительно, на выучку к мэтру Струйский отдал своего крепостного художника А. Зяблова, что служит лишним подтверждением близких отношений между рузаевским поэтом и московским портретистом. А. Зяблов учился у Рокотова в 1770-х годах. В 1784 году А. Зяблов безвременно скончался, на что Н.Е. Струйский откликнулся стихотворением «На смерть верного моего Зяблова, последующую в Рузаевке, 1784 года, узнанную мною в Москве»[54]. В стихотворении есть строчки и о художнике: «То Рокотов: Мой друг!.. твой благодетель»[55]. В нем также сообщаются и некоторые подробности, касающиеся Федора Рокотове, о котором мы, увы, почти ничего незнаем. Художник сильно горевал вместе с Н.Е. Струйским о кончине своего ученика. И еще, Ф.С. Рокотов, оказывается, был сведущ в архитектуре, «хотя искусству был сему и не учен», но «усердием привлечен».

Благодаря стихотворению на смерть А. Зяблова П.А.Вяземский в обзоре «Новые книги» 1827-го года упомянул «Рокотова, знаменитого живописца того времени и друга поэта»[56]. Это, кажется единственное припоминание во всем XIX веке о живописце. П. Вяземский между тем тепло и одобрительно отнесся к сочинению Н.Е. Струйского. «Чем стихи эти не стихи, – восклицает рецензент. «Довольно смелый, но живой и выразительный стих. <…> Тут есть очевидные приметы романтизма; оспаривать народность этих стихов невозможно: они крепостные Русские, местных красок, кажется, также довольно, оригинальность их неподложная. Признаюсь, они для меня и трогательны; я охотно желал бы узнать, где лежит поместье Рузаевка и поклониться памяти и памятникам поэта и живописца»[57]. К этому П.А.Вяземский добавляет: «эти стихи доказывают, по крайней мере, что автор был попечительный и признательный помещик, а это также чего-нибудь да стоит»[58].

Итак, я рассмотрел все сохранившиеся рокотовские портреты, которые были в Рузаевке и которые свидетельствуют о дружеских связях поэта и художника. Но, не исключено, в Рузаевке находились и другие произведения Ф.С. Рокотова, дошедшие, возможно, до наших дней, если не погибли уже в советское время.

Н.Е. Струйский вместе с домом-дворцом выстроил в своем имении новую церковь[59]; предполагается по проекту Ф.Б. Растрелли. Храм был огромных прямо-таки циклопических размеров с усложненным гигантским куполом. А роспись этого храма, выполнил Ф.С. Рокотов с учениками, как утверждают С. Бахмустов и В. Лаптун[60]. К сожалению, они не указали источник этих сведений. В исследовательской литературе об этом факте нет ни одной строчки. Однако могли сохраниться какие-то местные, краеведческие сведения, которые они и использовали. Во всяком случае, вполне вероятно участие Ф.М. Рокотова вместе с учениками в оформлении рузаевской церкви, где была, по свидететельству очевидца, «прекрасная живопись»[61]. Скорее всего это была не стенная роспись нового храма, а иконы. Тем более, что у Рокотова был иконописный опыт. Можно с некоторой долей уверенности утверждать, что в юности он обучался в Москве у иконописцев, так как в Русском музее хранится исполненная им иконная прорись.

Храм, был разрушен в 1950-х годах[62], но, возможно, иконы не погибли, а были переданы в местный музей. Или их могли сберечь прихожане. Однако выяснение всего этого требует большой исследовательской работы, которая может послужить материалом для другой статьи.

От имения Струйских ничего не осталось. Рузаевский чудесный дом-дворец, наполненный искусством и стихами, погиб при самым невероятным обстоятельствах, которые совершенно нехарактерны для истории российских усадеб. Потомки Н.Е. Струйского, полностью разорившиеся, в 1886 году продали дом за бесценок женскому монастырю в Пайгарме, где некогда в сараях обжигали кирпичи для его строительства дома и переправляли столь оригинальным способом в Рузаевку. Монашки же поступили противоположным образом: они разобрали главное здание для с в о и х  монастырских построек и перевезли кирпич обратно. Когда-то дальняя родственница Струйских, считавшаяся прозорливой, предсказала, что «дом будет снова там, откуда взят», но никто тогда не понял ее слов[63], да если бы и поняли, то навряд ли это изменило судьбу рузаевского имения.

Уничтожены были парк и сад. Землю распахали. По словам старожилов монашки здесь еще долго занимались огородничеством[64]. В начале 1890-х годов через Рузаевку прошла железная дорога Московско-Казанского направления, и она превратилась в крупный железнодорожный узел, с мастерскими, грязью и угольной пылью.

После октябрьской революции остававшиеся рузаевские постройки были окончательно разорены местными крестьянами, которые «по справедливости» делили скот, сельский инвентарь и сжигали имения[65]. В наше время место облюбовали новые русские, настроившие здесь коттеджи. Сохранился только вал с южной стороны бывшей усадьбы.

А теперь пришла пора заканчивать повествование о наших исторических персонажах. Смерть поэта была внезапной и своей странностью походила на его жизнь. Узнав о кончине Екатерины II, которую он превозносил как античную богиню, Н.Е. Струйский «слег горячкой, лишился языка и умер»[66]. Николай Еремеевич почил 2 декабря 1796 года в возрасте 47 лет и погребен в Рузаевке – против трапезной, около церкви, которую сам построил. Над его могилой, как он сам распорядился, был поставлен простой камень. Разумеется, могила затерялась. Его друг Гаврила Державин проводил Н.Е. Струйского в могилу не эпитафией, а эпиграммой:

Поэт тут погребен: по имени – струя.

А по стихам – болото.

Так бывает. А между тем, если бы все наши отечественные крепостники: салтычихи, скотинины, коробочки, головлевы – занялись в своих имениях устройством демократического судопроизводства, коллекционированием предметов искусства, писанием и изданием книг, то этой стране были бы не нужны декабристы, народники-бомбисты и последующие революционеры. Может быть, тогда сохранился бы в Рузаевке прекрасный храм с «рокотовской живописью».

И возникает из темноты времен еще один облик Н.Е. Струйского – единственного друга, единственного собирателя, единственного литератора, оставившего свидетельства о Ф.С. Рокотове. О том художнике, который донес до наших дней его живописный образ.

Федор Рокотов доживал свой век в собственном доме на Воронцовской улице в Москве. О последних двух десятилетиях жизни художника известно не так уж много. Зрение художника к старости стало сдавать, и ему приходилось близко придвигаться к полотну. Отсюда четко выписанные детали на поздних портретах, а также изменения в рисунке и цвете. В старости живописец, очевидно, уже не работал, во всяком случае, его произведения начала XIX века неизвестны.

Своей семьи у Ф.С. Рокотова, надо полагать, не было, самыми близкими родственниками и наследниками являлись племянники. Умер «искусный мастер портретного дела» 12 декабря (по ст. ст.) 1808 года и похоронен в Новоспасском монастыре. Место захоронения потеряно, но осталось запись в монастырской кладбищенской книге.

Что сближало Н.Е. Струйского и Ф.С. Рокотова, почему они тянулись друг к другу? Входившие в круг дворянской интеллигенции, их объединяли идеи просветительства с их высоким гуманистическим представлением о человеческой личности. И тот и другой в своем творчестве воплощали идеал нравственно прекрасного и просвещенного человека. Им в равной степени был свойственен интерес к внутренней жизни человека, к его индивидуальности, к его эмоциональным переживаниям. Превыше всего они ставили личностные достоинства и духовные качества человека. Один пером, а другой кистью стремился создать положительный образ современника, правда, во многом его идеализируя.

Пелевин Ю.А. Николай Струйский и Федор Рокотов // Историк и художник. 2008. 4(18). С. 24-37.

[1] Портрет Н.Е. Струйского. 1772. Холст, масло. 59,3 х 47,2. Инв. № 26754. ГТГ; Портрет А.П. Струйской. 1772. Холст, масло. 59,8 х 47,5. Инв. № 26755. ГТГ.

[2] Сочинения Николая Струйского. Ч. 1. – СПб., 1790. С. 97.

[3] Апология к потомству от Николая Струйского, или начертание о свойстве нрава А.П. Сумарокова и о нравственных его поучениях писана в 1784 г. в Рузаевке. В Санктпетербурге печатано с дозволения Управы Благочиния у Шнора 1788 года (СПб. указано не верно, напечатано в Рузаевке, как и все другие издания, помеченные СПб. или М.). «Апология» программное для Н.Е. Струйского произведение и вошло в Сочинения Николая Струйского. Ч. 1. С. 289-337.

[4] Струйский Н.Е. Две елегии на смерть Александра Петрович Сумароков. Первое издание. – [Рузаевка, Между 1777-1790].

[5] Определение Инсарского уездного суда от 6 сентября 1802 г. // Воронин И. Новые данные о Полежаеве. – Саранск: Издание Мордовского научно-исследовательского института языка, литературы и истории при СНК МАССР, 1940. С. 35-37.

[6] Симони П.К. Н.Е. Струйский, поэт-метроман, и его сельская типография // Старые годы. 1911. № 1. С. 39

[7] Воронин И. Новые данные о Полежаеве. С. 6.

[8] Долгоруков И.М. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни... Т.1 / Издание подготовили Н.В. Кузнецова и М.О. Мельцин. – СПб.: «Неука», 2004. С. 345-346.

[9]Там же. С. 347.

[10] Сочинения Николая Струйского. Ч. 1. С. 5.

[11] Долгоруков И.М. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни... Т.1. С. 346-347.

[12] Шангин В. Сельские типографии в последней четверти XVIII века и рузаевские издания Н. Струйского // Антиквар. 1902. Сентябрь. С. 190.

[13] Обольянинов Н. Поэт и типограф-любитель Николай Еремеевич Струйский // Голос минувшего. 1913. № 5. Май. С. 272.

[14] Струйский Н. Еротоиды (анакреонтические оды) – М.: Издательство «Российский архив», 2003. – 176 c.

[15] Струйская, Маргарита Николаевна (1772-1859) – переводчица. Из всех детей была наиболее близка к отцу. Целыми днями она сидела в его кабинет «Парнасе», куда только она и допускалась. Под диктовку отца записывала его многочисленные стихотворения и переводы с иностранных языков. Из ее собственных переводов был опубликован, видимо, только один — «Завещание некотораго отца своим дочерям, изданное покойным доктором Григорьевым в Эдинбурге». Книга была отпечатана в 1791 году в рузаевской типографии. См.: Словарь русских писательниц 1759-1859 // Русский Архив. 1805. № 9-10. С. 1208; Макаров. Матриалы для истории русских женщин-авторов // Дамский журнал. 1830. Ч. 29. № 13. С. 196; Русский биографический словарь. Издан под наблюдением…А. А. Половцева. Т. 23. – СПб., 1909. Стб. 563.

[16] Струйский, Дмитрий Юрьевич (1806-1856) – поэт и музыкальный критик, получивший в 1830-е годы некоторую известность под псевдонимом Трилунный. Первое поэтическое произведение «Аннибал на развалинах Карфогена» написал в 20-летнем возрасте. Сотрудничал во многих журналах и альманахах 1830-1850-х гг., в том числе в «Литературной Газете», «Библиотеке для чтения» и «Отечественных записках», где помещал стихи и статьи по музыке. См.: Аннибал на развалинах Карфагена. Драматическая поэма. Сочинение Д. Струйского. – СПб., 1827; Вяземский П.А. Новые книги. 1827 // Полное собрание сочинений князя П.А. Вяземского. Т.II. Издание графа С.Д. Шереметева. – СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1897, С.54-56; Мезиер А.В. Русская словесность с XI  до XIX столетия включительно. Ч. II. – СПб., 1902. С. 389. №№ 175, 177; Осьмнадцатый век. Сборник изд. П. Бартеневым. Кн. 2. – М., 1868. С. 615-616; Русский биографический словарь. Издан под наблюдением…А.А. Половцева. Т. 23. – СПб., 1909. Стб. 563-564; Е. Бобров. Семейная хроника рода Струйских в сязи с биографией поэта А.И. Полежаева // Русская старина. 1903. Август. 272-273.

[17] Александр Иванович Полежаев был «незаконным сыном» Леонтия Николаевича Струйского и крепостной девушки Аграфены Ивановны, выданной замуж за мещанина города Саранска Ивана Полежаева, от которого поэт получил отчество и фамилию. Биографы А.И. Полежаева в связи с выяснением его происхождения ввели в исследовательскую литературу многие материалы, относящиеся к Н.С. Струйскому. См.: Бобров Е. Семейная хроника Струйских в связи с биографией поэта А.И. Полежаева // Русская старина 1903, июль—август—сентябрь, стр. 268; Бобров Е. Из истории жизни и поэзии А.  И. Полежаева. – Варшава, 1904; Воронин И. Новые данные о Полежаеве. – Саранск: Издание Мордовского научно-исследовательского института языка, литературы и истории при СНК МАССР, 1940; Воронин И. А.И. Полежаев. Жизнь и творчество. – Саранск: Мордовское гос. издат., 1941.

[18] Шангин В.. Сельские типографии в последней четверти XVIII века и рузаевские издания Н. Струйского. С. 187.

[19] Поспорить с рузаевской печатней могла, пожалуй,  только петербургская типография Шнора.

[20] Русская книга от начала письменности до 1800 года / Под ред. В.Я. Адарюкова и А.А. Сидорова. – М., 1924. С. 241.

[21] М. Н. Лонгинов. Несколько известий о Пензенском помещике Струйском // Русский архив. – М., 1865, Стлб. Стлб. 962.

[22] Долгоруков И.М. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни... Т.1. С. 407.

[23] Обольянинов Н. Поэт и типограф-любитель, Николай Еремеевич Струйский. С. 273; Е. Бобров. Семейная хроника рода Струйских в сязи с биографией поэта А.И. Полежаева. 268.

[24] Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. 1725-1800. Т.III. – М., 1966. С. 175-179.

[25] Оглоблин Н.Н. «Сонный город». (Из путевых заметок) // Исторический вестник. 1901. Октябрь. Т. 86. С. 223-224.

[26]  Симони П.К. Н.Е. Струйский, поэт-метроман, и его сельская типография. С. 41.

[27] Об издательской деятельности Н.Е. Струйского накоплена значительная литература: Бартенев П.И. Заметка о сельской типографиях в России // Библиограф. 1856. Т. 1. – Стб. 281-283; Губерти В.Н. Материалы для русской библиографии. Вып. III. – М., 1881. С.326-331 и др.; Геннадии Г.Н. Русские книжные редкости. – СПб., 1872. С. 56, № 57; Шангин В. Сельские типографии в последней четверти XVIII века и рузаевские издания Н. Струйского. С. 187-193; № 7, С. 219-223; Ровинский Д.А. Подробный словарь русских граверов XVI-XIX в. – СПб., 1895. Стб. 594, № 6; Стб. 462-464, №№ 68, 70-73; Стб. 763-764, №№ 25-27; Обольянинов Н.А. Краткая библиография сочинений Н.Е. Струйского.– М., 1914 и др. Заставки и концовки из изданий Н.Е. Струйского были помещены в «Голосе минувшего» (1913. № 3, 4, 5.).

[28] В этом благом деле огромную роль сыграл Сергей Дягилев, организатор выставочных экспозиций и собиратель для них рокотовских портретов по дворцам и дворянским усадьбам.

[29] Петров В.Н. Сборник материалов для истории Академии художеств за сто лет ее существования. Примечания к первой части. Т. 1. – СПб. 1865. С. 623. Прим. 52.

[30] Михайлов А.И. К биографии Ф.С. Рокотова // Искусство. 1954. № 6. С. 76—78

[31] Лебедев А. В. Федор Степанович Рокотов. – М.: Искусство, 1945. С. 11.

[32] Лапшина Н.П. Федор Степанович Рокотов. – М., 1959. С. 82-83; Государственный Русский музей. Живопись. XVIII век. Каталог. Т. 1. – СПб., 1998. С. 142.

[33] Портрет молодого человека в гвардейском мундире (Автопортрет?). 1757. Холст, масло. 44,5 х 33,5. Инв. № 6257. ГТГ.

[34] Федор Степанович Рокотов. Каталог выставки портретов / Сост. И.Э. Грабарь. – М.: Гос. издат. 1923. С. 10.

[35] Анисимов Ю. Ф.С. Рокотов // Искусство. 1938. № 3. С. 80.

[36] Лапшина Н.П. О некоторых ранних произведениях Ф.С. Рокотова // Искусство. 1951. № 5. С. 86; Лапшина Н.П. Федор Степанович Рокотов. С. 16, 84

[37] А.В. Лебедев выдвинул предположение, что изображен известный гравер Е.П. Чемесов, впрочем, не настаивая на своей гипотезе (Лебедев А. В. Ф.С. Рокотов. Этюды для монографии. — М., 1941. С. 10-17.). А.А. Русакова в специальной статье, посвященной портрету, высказала сомнение в авторстве Ф.С. Рокотова (Русакова С.С. Ранний портрет Рокотова // Русское искусство XVIII века: Материалы и исследования. — М., 1967. С. 271-272.).

[38] Сахарова И. Н.Е. Струйский и его связи с Ф.С. Рокотовым // Очерки по русскому и советскому искусству. – М.: Художник РСФСР, 1962. С. 10.

[39] Долгорукий И.М.. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни. С. 345.

[40] Портрет неизвестного в треуголке. Начало 1770-х гг. Холст, масло. 58 х 47. Инв. № 26756. ГТГ.

[41] Сахарова И.М. Н.Е. Струйский и его связь с Ф.С. Рокотовым. С. 10.

[42] Портрет неизвестного в темно-зеленом кафтане. 1780-е гг. 59,3 х 47. ГИМ. Портрет выставлялся в 1923 году на рокотовской выставке в ГТГ.: Федор Степанович Рокотов. Каталог выставки портретов. С. 38. № 55.

[43] Портрет Екатерины II. 1786. 84,5 х 64,5. Овал. ГИМ. Авторское повторение портрета 1779 года, находящегося в ГРМ.

[44] Е.С. [Е. Сушкова] Усадьба Струйских «Рузаевка» (Из воспоминаний последней в роде) // Столица и усадьба. 1915. № 38-39. С. 3-4; С. Бахмустов С., Лаптун В. Разорванное ожерелье. – Саранск: Мордовское книжное издательство, 1991. С. 239. Фотография картины в раме опубликована в журнале «Столица и усадьба» (1915. № 38-39. С. 5.). Возможно, рама сохранилась в фондах Исторического музея, куда была продана картина.

[45] Е.С. [Е. Сушкова] Усадьба Струйских «Рузаевка». С. 4.

[46] Портрет поэта А.П. Сумарокова. Не позже 1777. 72,5 х 56,5. Овал. ГИМ.

[47] Сочинения Николая Струйского. Ч.1.  – СПб, 1790. С. 23.

[48] Молева Н.Загадки Рокотова или жизнь великого портретиста времен Екатерины. – М.: Новая реальность, 1994. С. 145.

[49] Пелевин Ю.А. Александра Струйская: судьба и тайна // Историк и художник. 2006. № 4 (10). С. 25-28.

[50] Сахарова И.М. Н.Е. Струйский и его связи с Ф.С. Рокотовым // Очерки по русскому и советскому искусству. С. 12.

[51] Род струйских пресекся в 1911 году со смертью Михаила Петровича Струйского, дожившего до 92-х лет. Он умер в бедности на руках своей дочери (Е.С. [Е. Сушкова] Усадьба Струйских «Рузаевка». С. 5.).

[52] Кабинет И.И. Шувалова. 1757-1758. Копия А. Зяблова 1779. ГИМ

[53] Долгорукий И.М.. Капище моего сердца или словарь всех тех лиц, с коими я был в разных отношениях в течение моей жизни // Русский архив. – М. 1890. Приложение. С. 156-157.

[54] Сочинения Николая Струйского. Ч.1. С. 24-27.

[55] Там же. С. 27.

[56] Вяземский П.А. Новые книги. 1827 // Полное собрание сочинений князя П.А. Вяземского. Т.II. Издание графа С.Д. Шереметева. – СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1897, С.53.

[57] Там же. С.54.

[58] Там же. С.53.

[59] В Рузаевке было 2 церкви, и Николай Еремеевич, по одним данным, построил храм во имя Святой Троицы (Бобров Е. Семейная хроника рода Струйских в связи с биографией поэта А.И. Полежаева. С. 268.). По другим сведениям новая церковь была посвящена Покрову Пресвятой Богородицы (Бахмустов С., Лаптун В. Разорванное ожерелье. – Саранск: Мордовское книжное издательство, 1991. С.239.).

[60] Бахмустов С., Лаптун В. Разорванное ожерелье. С. 239.

[61] Е.С. [Е. Сушкова] Усадьба Струйских «Рузаевка». С. 3.

[62] Силенок В.Я. Струйские и Рузаевка. – Б.м. 1997. С. 8.

[63] Е.С. [Е. Сушкова] Усадьба Струйских «Рузаевка». С. 4.

[64] Силенок В.Я. Струйские и Рузаевка. С. 8.

[65] Корсаков И.М., Чернышев А.А. Рузаевка. Исторический очерк. – Саранск: Мордовское книжное издательство, 1974. С. 35; Чичаев И. Рузаевка на заре Октября. – Саранск Мордовское книжное издательство, 1970. С. 22-23; Установление Советской власти в Мордовии. Сборник документов. – Саранск: Мордовское книжное издательство, 1957. С. 193.

[66] Долгоруков И.М. Повесть о рождении моем, происхождении и всей жизни... Т.1. С. 442

Биография художника

« Предыдущее фотоСледующее фото »

« вернуться