Биография художника, творческий путь. Галерея картин.

Максимов Василий Максимович

Maksimov Vasiliy

(1844 - 1911)

"Мои убеждения меня заставляют не идти на конкурс. Я против заграничной поездки, потому что хочу изучать сначала Россию и бедную русскую деревню, которую у нас никто не знает, не знает деревенской нужды и горя". (Максимов В.М.)

Среди художников-передвижников Василий Максимович Максимов (1844—1911 гг.) выделялся той спокойной основательностью, с которой нес по жизни верность принципам национального демократического искусства, провозглашенным в 60-е годы. Существовал даже некий пиетет, некое преклонение перед ним среди единомышленников. Об этом рассказал Илья Ефимович Репин в своих воспоминаниях. «Покойный Крамской, человек громадного ума, непоколебимой убежденности в значении национального в нашем искусстве, всегда, как только приносили на выставку картины Максимова, надевал пенсне, приседал на корточки перед картиной, еще не повешенной на стену, и долго не мог прервать своего наслаждения этим подлинным свидетельством о жизни народа.

— Да, да, сам народ писал свою картину...— говорил Иван Николаевич, глубоко растроганный.— Удивительно, удивительно! Вот, жанристы, у кого учитесь...»

Родом он был с русского Севера, с берегов Волхова. В своей «Автобиографии», опубликованной в нескольких номерах журнала «Голос минувшего» за 1913 год, он пишет: «Родился я в 1844 году 17 января. Отец мой, государственный крестьянин СПБ (Санктпетербургской.— Ред.) губернии, Новоладожского уезда, Усажинской волости, деревни Лапина, Максим Терентьевич Ляшин; мать, дочка дьячка, той же губернии и уезда, прихода Шижнемы на реке Паше, Анастасия Васильевна Колумбова...» С обстоятельностью, достойной серьезного бытописателя, Максимов рассказывает о жизни и нравах своей семьи, своей деревни. Нравы эти были не совсем обычные, крестьянская жизнь на Волхове и Ладоге во многом отличалась от жизни крестьян средней полосы, которую мы знаем по произведениям Успенского, Решетникова, Засодимского, Чехова, Бунина.

В родном доме Максимова были не только церковные книги, но и светские, отец сам учил детей чтению по «Азбуке». От братьев-семинаристов, приезжавших на каникулы, мать выучилась по-гречески и латыни, знала историю Греции и Средних веков и, конечно, прекрасно знала все богослужение. При всем этом она не просто исправно вела хозяйство, лучше всех в деревне она умела ткать и прясть, белить холсты, за рецептами ее солений и варений приезжали из города мещанки, когда Вася приносил в школу пирог из черного теста, богатые ученики нарасхват меняли его на ситники с патокой; умела матушка всех в деревне помирить, все ходили к ней исповедаться. А ведь она рано овдовела, на руках у нее осталась куча детей.

Запомнил Василий Максимович, как старший брат его высек, когда разрисовал он беленую печку углем (страсть к рисованию развилась у него очень рано), матушка его никогда не наказывала. В учении видела она спасение от всякого зла. По желанию сына она отдала его в монастырь, не в послушники, а в услужение, надеясь, что там мальчик постигнет всю самую высокую ученость. Уже после ее смерти Василий Максимович ушел из монастыря, поехал в Петербург и устроился в иконописную мастерскую. Не без помощи добрых покровителей сумел поступить в Академию художеств. Окончание Академии, получение золотой медали (он вошел в число первых учеников) открывали перед ним возможность новой жизни. Он становился человеком другого сословия, мог поехать в Европу на шесть лет для совершенствования своего искусства, чтобы возвратиться достойным звания и деятельности профессора. Он отринул такую возможность. Шел 1866 год, тремя годами раньше Крамской и 13 других «протестантов» отказались участвовать в конкурсе на золотую медаль и покинули Академию. Так же поступил и Максимов. «Мои убеждения,— сказал он,— заставляют меня не идти на конкурс, я против заграничной поездки, потому что хочу изучить сначала Россию и бедную русскую деревню, которую у нас никто не знает, не знает деревенской нужды и горя».

В этом бунте было много юношеского максимализма и свойственного для революционных эпох искаженного представления об искусстве, когда понятия ремесла, постижение законов творчества противопоставлялись высоким моральным принципам. Основной задачей художника провозглашалось служение народу, как позднее — служение партии, идеологии марксизма-ленинизма. Но в прошлом веке, распространившись в обществе с помощью революционно-демократической критики, это представление об искусстве имело таких могучих оппонентов, как Тургенев, Толстой, Достоевский, Чехов, как Мусоргский и Чайковский. Именно это противостояние определяло поступательное движение русской культуры, как нечто невиданное представшей всему миру. Велика ли была лепта в этой культуре художников-передвижников? Думается, ее не стоит переоценивать...

Василий Максимович надеялся, что, поселившись в своей родной деревне, сделав своими собеседниками, натурщиками и первыми критиками односельчан, он совершил добрый поступок. Что ж, в его полотнах мы видим и его доброту, и его тщательное стремление постигнуть народный быт. Для нас он прежде всего исторический живописец, свидетель и летописец исчезнувшей Атлантиды народного быта. Интересно, что во многих картинах он обращался к впечатлениям детства.

Очень подробно описанные в «Автобиографии» женитьба старшего брата и поездка в дом невесты становятся сюжетом «Прихода колдуна на крестьянскую свадьбу» (1875 год). В этом описании важен эпический тон и подробности: «Нас встретил на дворе родной брат Варвары Семеновны (невесты.— Ред.) Григорий, два его брата и мать, со свечами проводили в избу; изба оказалась черная, как баня, и запах такой же банный, она низенькая, тесная, неуютная, мне сразу стало скучно. Дядя и мама были разговорчивы и не показывали своего удивления; вот когда начался стол, стали неволить пить водку, пиво, тут дядя решительно сказал, что он не «пьянствовать приехал, а сделать честь новой родне». И в самом деле, из всех наших гостей водку и пиво пили только двое, да и то самую малость... Еще немного прошло время, что мы сидели за столом, Варварина родня, напившись, начала между собой вздорить, как раз в это время вошел какой-то человек с собакой и, не снимая шапки, стоял у порога. Все гости переглянулись и шептали друг другу: «Колдун, колдун пришел»,— тогда дядя о. Трефилий встал и громко сказал: «Колдун, подойди сюда, выпей за здоровье молодых красулю и уходи, не мешай пировать». Поднесли колдуну водки, дядя сунул ему в руки какую-то монету и колдун исчез со своей собачкой...»

В этом же эпическом ключе выдержана и картина. Приход колдуна не является чем-то исключительным. Ведь в каждой деревне был свой юродивый, свой дурачок и свой колдун. Максимов один из первых создал произведение, в котором «хоровое» начало сочетается с передачей особенностей каждого персонажа.

Несомненный исторический и этнографический интерес вызывают такие его полотна, как «Семейный раздел», «Бедный ужин», «Аукцион за недоимки». Однако прославился художник полотном, которое не имело никакого отношения к крестьянской жизни — «Всё в прошлом» (1889). Он сделал сорок два повторения этого полотна, очень его любил и с удовольствием писал повторения. Что-то здесь есть от тургеневских стихотворений в прозе, та же элегическая нота.

Для незнакомых с жизнью художника эти тургеневские мотивы кажутся неожиданными. Но ведь вскоре после приезда в родную деревню художник женится на дочери соседних помещиков и становится владельцем прекрасного поместья «Любша», живописно расположенного на берегу Волхова. Красавица Лидушка, верная спутница на всю жизнь. Здесь, в «Любше», он строит свою мастерскую, дом наводняет молодежь, а рядом доживают свой век старики. Вот и сюжет для картины...

Сам он встретил старость в сырой, неуютной петербургской квартире. Заказов не было. Чтобы свести концы с концами, брался за работу, которую глубоко презирал,— писал портреты с фотографий. Сильно болел, от истощения началась цинга. Может быть, если б нашлись силы, справился бы он с немощью и болезнями, если не сознание, что всем ходом русского искусства он отодвинут и забыт. Но, в отличие от спокойного достоинства героини своего самого известного полотна, он, не понимая нового, временами впадал в отчаяние...

Л. ОСИПОВА

_______________

Максимов Василий Максимович

Минченков Яков Данилович

Мемуары

Максимов был типичным представителем крестьянской среды, пробившей дорогу к искусству в эпоху народничества в шестидесятых годах.
Чего стоило крестьянскому юноше попасть в город и учиться здесь!
У Максимова это был сплошной подвиг, горение духа, которое опрокидывало все препятствия на пути к достижению намеченной цели и делало его борцом за современные идеи в искусстве. И небольшая фигура Максимова при воспоминании об условиях его жизни, обо всех поборенных им препятствиях, о его настойчивости и его достижениях вырастает в определенный положительный тип, которому надо отдать дань признания.
На вечере Московского художественного общества в десятую годовщину смерти Максимова о нем прекрасно вспоминал Аполлинарий Михайлович Васнецов.
А в эти минуты, когда я упоминаю имя Васнецова, печать приносит извещение, что и его уже не стало.
Не могу не посвятить страницу свежей памяти о добром старом передвижнике.
Хотя он в конце своей деятельности перешел в "Союз русских художников", товарищи-передвижники все же считали его родственно своим, и в их среде он поминался всегда добром.
Близко мне не пришлось его знать -- он вел довольно замкнутую жизнь и появлялся только на деловых собраниях и в Училище живописи, где состоял преподавателем пейзажного класса после Левитана, -- однако общий облик его как человека и художника обрисовался для меня ясно.
Это была трезвая и честная натура как в жизни, так и в искусстве.
Большой труженик, много работавший, читавший, изучавший историю, в особенности историю Москвы, он бережно, любовно вынашивал свои образы и всегда давал значительное в своих произведениях. Не торговал искусством и не разменивался на мелочи.
Речь его была всегда деловая, спокойная и содержательная. Однако он не был безразличным и равнодушным к добру и злу.
Никогда не забуду одной сцены, когда Аполлинарий Михайлович выступил на защиту своего младшего товарища, "ущемленного" в своих правах сильным членом из Правления Товарищества.
Васнецов, страшно возбужденный, с нервной дрожью в голосе, так жестоко обрушился на бюрократизм Правления и на неуместный тон его представителя, что было жутко слушать его речь.
-- Как! и вы могли допустить такое отношение к своему товарищу? -- почти со слезами говорил он. -- Кто дал вам на это право? Разве мы не равные в Товариществе? Разве у нас позволительно это генеральство? Самый слабый из нас, но честный работник в искусстве -- равноправный член Товарищества, и мы не допустим к нему высокомерия!
Видно было, что этот с большой выдержкой человек при необходимости сумеет постоять и за себя и за других, постоять за правое дело.
Выйдя из Товарищества передвижников, он не забывал старых товарищей следил и интересовался их работами и появлением молодых сил на выставках.
В работах Васнецова чувствовалась его любовь к живописной старине и, несмотря на некоторую декоративность его исторических пейзажей, верилось в доподлинность московских улиц, дворов и уличных сцен, овеянных романтизмом. Хорошо делал он рисунки карандашом и углем с легкой раскраской акварелью. По внешности он был русак: высокого роста, с русыми волосами, глаза голубые, а лицо постоянно румяное, без бороды, и моложавое, не выражающее возраста. Тембр полоса особенный, вибрирующий, точно с обертонами.
В моей памяти с ним связывается такая сцена.
В училище живописи чествовали пятидесятилетний юбилей профессора В. О. Ключевского, читавшего там русскую историю. Аполлинарий Михайлович поднес ему адрес в виде грамоты с видом Москвы XVII века. При чтении адреса Ключевский в долгополом сюртуке стоял, перебирая тонкими пальцами кончик длинной бороды. Типичная была фигура -- словно древний думский дьяк. Потом, обратившись к нам, своим ученикам, и смотря через очки, хитро, по-своему, улыбнулся складками от носа к губам и произнес тихим голосом: "Спасибо вам искренне. Я всегда рад был тому, что вы, художники, понимали меня и тогда, когда я должен был молчать".
Они стояли рядом: великий художник слова, в лекциях по истории рисовавший нам живые сцены древней Руси, и художник живописи, воспроизводивший их в картинах, а зал был наполнен громом аплодисментов чуткого юношества.

В воспоминаниях Васнецова Максимов обрисован как тонко воспринимающая, чуткая, поэтическая натура и в то же время активная, неуклонно идущая к намеченной цели.
Крестьянский мальчик, обнаруживший большое желание и способности к рисованию, он был отдан в монастырскую иконописную мастерскую, стал послушником монастыря.
Юношей он бродил в окрестностях монастыря, переживая впечатления от природы и чувства, свойственные его возрасту. Во время своих скитаний по полям и рощам, он встречает девушку, знакомится с ней и передает ей все свои пылкие мечты.
Сердце девушки откликается на них отзывчиво, и здесь завязывается первая глава житейского романа Василия Максимовича.
Как во всяком порядочном романе счастье дается герою не просто, а после упорной борьбы и страданий, так и первая глава максимовского романа была лишь завязкой к сложной романтической канве и скоро уступила место дальнейшему ходу событий, осложненному житейскими препятствиями.
Девушка была дочерью местного помещика, и крестьянин Максимов, бедный послушник монастыря, не мог быть для нее парой. Родители ее прерывают их роман, и дело дошло до того, что Максимов должен был покинуть монастырь и скрыться с горизонта помещичьей усадьбы.
Отсюда начинается борьба героя за свое счастье, осуществление своей мечты. Начинается вторая глава романа.
Максимов уезжает в Петербург и добивается того, что его принимают в Академию художеств. Его цель -- стать художником и вернуться к предмету своего романа не послушником, не бесправным крестьянином, а человеком, признанным в широких кругах общества. Он надеется на верность чувств дочери помещика, которую считает своей невестой, и это укрепляет его в дальнейшей борьбе.
Итак, он стал студентом Академии, а как жилось ему тогда в Питере -- он сам нам рассказывал.
Прищурит глаза, пустит громадный клуб табачного дыма, и не видно станет лица, только кудрявая шевелюра.
-- Эх, батюшки мои, рассказать вам, как жилось нам в то время? По-разному, -- а бедноте больше так, как мне.
Пришел я в Питер и прямо на штаб-квартиру -- на барку с сеном на Неве. Пробил там нору и устроился хорошо. Со сторожами табачком делился, чтоб не гнали, а насчет обеда -- как придется. Большей частью -- в харчевне на барке за четыре копейки щи с кашей без масла и за восемь с маслом. Кое-что красил в кондитерской или по малярной части, этим и питался.
Вот когда приходила зима, квартиру надо было менять. Нашел я уголок у немки, добрейшая была хозяйка, живу, плачу, конечно, по своим средствам, ничего -- терпит, даже когда задолжаю -- не требует, а как весна придет, ни с того, ни с сего доброта у нее пропадает.
Войдет ко мне и грозно: "Василь Максимыч! Бери свой муштейль (так она называла муштабель) и иди на другой квартир".
Ну что ж, багаж невелик, брал свой "муштейль" и шел отыскивать другой угол или где еще на барке осталось сено. А зимой -- опять к немке.
Выходил я на конкурс. Тогда уже у нас головы кипели от нового духа. Куда тебе! Давай нам теперь русское, разрешение писать, что хочется, а нас все пичкают мифологией да из священного писания. Душа переворачивалась, как поставишь, бывало, рязанского мужика и выкраиваешь из него Ахиллеса быстроногого. А другого просишь: "Ты, брат, завтра хоть брюхо подбери, а то с тебя распятие писать придется".
Ну, наконец, дописался до медалей, выпускать на конкурс будут, а тут весна, жду, когда хозяйка про муштабель вспомнит.
Подожди, дай, думаю, заработаю. Написал картину из русского быта, держу ее у себя, чтоб профессора не увидели, и хочу ее продать. У меня приятель был, студент университета, и с некоторыми средствами. Увидел: картину и в одну душу -- продай да продай, говорит, ее мне. "Не по карману, -- говорю, -- тебе будет, я за нее назначил семьдесят рублей". Соглашается, только так, чтоб тридцать деньгами, а на остальную, сумму предложил полный костюм, сорочку, ботинки и шляпу-цилиндр.
Ладно, так и так, хоть прибыль небольшая, да и убытку нет.
Принес он деньги и полный гарнитур. Надел я впервые в жизни крахмальную сорочку, сюртук, начистил ботинки, а на голову насадил: цилиндр. В руках у меня, конечно, тросточка. Глянул в зеркало -- прямо Евгений Онегин, хоть картину пиши.
Подхожу к парадным дверям Академии. Швейцар открывает дверь, бросается услужить барину, хоть тросточку повесить на вешалку, а потом смотрит на меня разиня рот и со словами: "Максимыч, да это ты?" -- разражается таким смехом, что из канцелярии выбежали узнать, в чем дело.
Поворачивают меня во все стороны, щупают, сбежалась, кажется, вся Академия. Ну, словом, была потеха и такой гром хохота, какого Академия, сколько стоит, никогда, вероятно, не слыхивала.
Из дома я выходил так, что хозяйка меня не видела, -- думаю, что она теперь скажет? Подхожу к квартире, звоню, хозяйка отпирает и сперва не узнает меня. Я становлюсь в позу, а она всматривается, приседает, и что вы думаете -- я ей теперь, видимо, понравился. "Василь Максимыч, -- говорит она с реверансом, прижимая руки к груди, -- какой вы, красивый, как монумент! Теперь вам другой квартир не нужно".
Вот этот костюм потом и сослужил мне большую службу.
Говорить, что ль про это?
Мы просим:
-- Расскажи, Максимыч, если правда!
-- Истинная правда, -- говорит Максимов, -- потому что сбрехать так, как было, я не сумею, ну, просто, как в романе. Вот послушайте.
В это лето, как получил я костюм и деньги, собрались мы с товарищем поехать на этюды в деревню, в Вологодскую губернию, где у товарища был знакомый фельдшер. Взял я с собой и все свое имущество, даже шляпу-цилиндр. Поселились в деревне, ничего себе и питались неплохо. Фельдшер давал товарищу ружье, и тот кое-что подстреливал. Была у нас частенько и дичь к обеду, и молока и масла -- сколько хочешь: у фельдшера две коровы паслись.
Одежонка у нас была скудная, костюма своего я, конечно, в деревне не надевал, ходили в летних рубахах, которые сами и стирали. Пойдем, бывало, на реку, снимем с себя все до последнего, постираем и повесим на дерево сушить, а сами купаемся, пока платье наше сохнет. Помнем его потом, потянем и опять на себя.
Ладно. Только раз влезли это мы в воду, плескаемся, а на берегу мольберты стоят с ящиками от красок. Смотрим -- по дороге невдалеке коляска катит, барыни под зонтиками и с кучером лакей в ливрее. Батюшки мои, откуда этот сон? В деревне бар не было. Видим -- коляска стала, и в нашу сторону лакей бежит. Сидим по шею в воде, ждем, что будет.
Подбегает лакей и спрашивает, кто мы такие будем. А мы тоже задаем вопрос: "А по какой это надобности?" -- "Графиня, -- говорит лакей, -- приказала о вас справиться".
Товарищ как услыхал слово "графиня", так даже с головой в воду нырнул, а я отвечаю: "Скажите графине, что мы художники из Санкт-Петербурга и работаем здесь на этюдах".
Побежал лакей к графине и сейчас же обратно возвращается. "Графиня приказала, -- говорит, -- просить вас пожаловать к ней. Завтра в воскресенье в двенадцать часов на завтрак".
Я недаром прочитывал романы; вспомнил обращение в высшем обществе и говорю:
-- Передайте ее светлости благодарность за приглашение и скажите, что в назначенное время мы прибудем.
Дело произошло как во сне, и мы даже забыли спросить, куда же, собственно, придется нам идти.
Приходим домой, рассказываем хозяину все, как было.
Он объяснил: верстах в четырех отсюда, через лес, есть старинная графская усадьба, куда на лето приезжает вдова графа, француженка, и там живет до осени с племянницей и компаньонками. Двор богатый, советовал бы посмотреть.
Мы уже и без того обещали, и надо было идти. Но тут вставал вопрос -- во что же нам одеться? В наших сорочках нельзя было показаться в графском обществе, а если был у меня городской костюм, то один. Как другому быть?
Решили ходить по очереди в моем костюме. Я просил товарища пойти первым. Его звали Тит Титыч Меринов, способный был человек, да скоро умер.
В воскресенье обрядил я его в свой парад, как к венцу, рост его подходящий к моему, и сюртук сидел прилично. Шляпы не дал, посоветовал почаще платком от жары обмахиваться и говорить, что по этой причине он и головною убора не носит.
Прошли мы лесок, показался барский дом в два этажа с фронтоном. Сели мы на опушке, любуемся, я начал товарищу советы давать, как там надо себя вести. Тит говорит: "Не учи, я сам читал книжку "Хороший тон кавалергарда" и знаю, что рыбу едят вилкой". -- "Врешь, -- говорю, -- зубами". Поспорили, а потом благословил я его на подвиги, а сам вернулся домой и жду его возвращения.
Приходит Тит к вечеру, сам не свой, рассказывает чудеса. Дом -- дворец, паркет, лакеи, горничные. Сама графиня почти не говорит по-русски, но три компаньонки трещат безостановочно и переводят все ее слова. Узнали, как звать товарища, и наперебой звали его по имени и отчеству, а сама графиня звала "Тити, Тити, Тити"...
"А еще, -- говорит, -- там племянница графини -- ну, так это..." -- и не стал дальше распространяться. Вижу, что дело у него на этой точке что-то запнулось.
Среди неделя пошел уже я в графскую усадьбу с цилиндром в руке и с тросточкой.
Действительно, оказалось почти все правильно, как говорит Тит, только он не упомянул про котеночка с голубым бантом на шее, с которым постоянно возилась племянница.
Спрашивают, почему не пришел "Тити-Тити". "Зубы, -- говорю, -- у него разболелись".
Через три дня пошел снова Тит к графине, и у него про меня спрашивали. Он тоже ответил, что у меня зубы болят. Старая компаньонка прислала ромашку для полоскания, и все просили, чтобы мы пришли вместе.
О племяннице Тит если и говорил, то с большим замалчиванием. Вижу, что тут дело было уже на крючке. Тит таков был, что как увидит молодой женский пол, так и потеряет голову.
На этом месте почти все прерывали Максимова:
-- Постой, постой, а ты разве забыл, что с тобой было в свое время?
А Максимов конфузливо:
-- Ну, у меня другое дело, сами знаете -- покрепче все выходило, но послушайте, что дальше нас ожидало -- чудеса!
Пустил дыма тучу из толстейшей папиросы, поскреб в вихрах и продолжал:
-- Как же идти вдвоем к графине, где взять второй костюм? Обратились к фельдшеру, у него ничего подходящего не оказалось, но он подумал, подумал и говорит: "Вот что, пойдите-ка вы к мельнику, недалеко отсюда в лесу на речке, у него, пожалуй, найдете". -- "У мельника? У него-то откуда?" -- "А вот там узнаете, вам ничего не стоит, недалеко, и прогулка хорошая".
Пошли мы и нашли речку и мельницу, седую от времени и мучной пыли. Чмокают колеса, внизу темно-зеленый омут. Тит в восторге от пейзажа, собирается прийти сюда писать.
Вышел мельник, еще довольно молодой, обликом никак на мельника не похожий. Узнал, кто мы, и особо радостно повел нас в избу. Живет, видимо, в довольстве, в избе чисто и обстановка приличная, хотя на севере такие дома встречаются и у крестьян. Жена миловидная, приветливая. Славный белокурый мальчуган кругом матери вьется. Говорит хозяин по-городски. Угощает нас чаем с медом, молоком, хлеб белый.
Мы объяснили ему, зачем пришли: нет ли у него подходящей одежи. "Для вас -- говорит, -- найдется, пойдемте примерим".
Пошли в спальню. Кровать, стол, сундук, а на стенах... мы так и ахнули: отличные этюды академических обнаженных натурщиков и натурщиц.
"Это, -- говорит хозяин, -- я здесь держу, а то крестьяне как увидят, так плюются". -- "Да откуда вы их здесь добыли?" -- "Откуда? -- мельник сел на сундук и горько улыбнулся. -- Сам писал".
Тит даже привскочил.
-- Голубчик мой, да как же это так?
-- А так, что и я учился в Академии. В детстве любил я рисовать; как найду бумажку, уголек -- целый день не оторвешь меня от рисования. Случилось так, что покойный граф, в усадьбе которого вы бываете, охотился и заехал позавтракать к отцу моему, тоже любителю охоты. За завтраком слуга вынул из погребца бумагу, положил на стол, а я стащил ее и стал рисовать самого графа и собак.
Граф увидел рисунок и говорит отцу: "Его надо отдать в ученье, будет у меня дворовым художником".
Отец сперва не соглашался, на коленях просил графа не соблазнять и не губить сына, а потом махнул рукой, и меня отвезли в Петербург, где я жил в людской у барина. Меня подучили и отдали в Академию. Дошел я до натурного класса. Граф умер, а отец прислал письмо, что не может уже вести мельницу постарел и болен. Писал, что там, в Питере, неизвестно, что со мной будет, а тут верный кусок хлеба. Зазвал меня к себе, и тут я как-то незаметно для себя прирос. Подвернулась девушка, женился, сынишка родился. Ничего, об этом не жалею, а только на искусство крест поставил.
Так вот к свадьбе мне отец суконную пару справил. После венца я ее почти не носил, спрятал в сундук, к похоронам своим оставил, а теперь примерьте -- может, вам подойдет.
Вынул костюм из сундука, примерили. Титу точь-в-точь, только брюки надо подшить -- длинные.
Хозяин говорит:
--Даю вам с условием, чтоб мне не возвращали. Все равно костюм мне теперь тесен, и не хочу его на смерть иметь, пусть вам он в жизни послужит.
Как ни толковали, а пришлось согласиться.
Провожали нас, выбежал его мальчик кудрявый. Отец гладит его по голове: "Смотри, -- говорит, -- вот они, настоящие художники", -- а у самого слеза блестит на щеке.
-- Эх, други мои милые! -- не утерпел и добавил Максимов: -- И в вологодских лесах человеческое сердце бьется!
Ну, так вот: обрядились мы теперь вдвоем и явились к графине к обеду. Тут дело было труднее, чем за завтраком. Подавались такие кушанья, что мы не знали, как с ними обходиться и как есть. В конце обеда подали к кофе маленькое пирожное на тоненьких загнутых металлических пластинках. Все брали пирожное маленькими вилками, а Тит пялил глаза на племянницу и всадил в рот пирожное вместе с жестянкой. Видит, что дело дрянь, но не выплевывать же на тарелку жестянку, и стал он ее во рту зубами катать в шарик, чтоб можно было проглотить.
Котенок племянницы по нашим спинам цепляется, играет, а племянница обращается к Титу: "Когда у моего котеночка будут детки, так я назову их всех Тити-Тити. Вы позволите мне их так называть?".
Тит давится от жестянки во рту, катает ее по всем углам и только головой кивает в знак согласия.
Обед кончился, и Тит проглотил жестянку.
Графиня обратилась к нам с какой-то просьбой, в которой часто повторялось слово герб, герб. Переводчицы подсказали, что она просит нарисовать ей герб.
Что же, дело небольшое; подумали, что придется изобразить герб на платке или скатерти, охотно соглашаемся. Оказалось, герб надо писать на фронтоне дома, выше второго этажа, с подвязанной деревянной люльки, как это делают маляры и штукатуры.
Вот влопались, черт бы их побрал! Но делать нечего, писать придется, как обещали.
Всю дорогу, как шли мы домой, пилил я Тита. "И дернула же тебя, -- говорю, -- нелегкая жестянку проглотить, теперь заметят, что ее нет, что подумают? А еще говорил, что хороший тон изучал".
А он трет живот и успокаивает меня: "Ничего, если жив останусь, дело поправлю".
Ну и поправил, нечего сказать!
Пришли мы на другой день, чтоб герб писать, а он подошел к компаньонке и говорит: "Передайте графине, что если будут искать жестяночку с моей тарелки, пусть не подумают чего на прислугу, это я ее проглотил".
Стал я его опять ругать: "На кой черт ты в этом признался, теперь скажут: вот крокодил объявился, все глотает". А Тит доказывает: "Тебе хорошо говорить, а подумай: жестянка, может, серебряная была, и за нее невинный человек пострадать мог. И с тобой, -- говорит, -- оплошность случиться может".
Ну, ладно. Качались мы на подвешенных перед фронтоном досках, любовались с них прекрасным видом окрестностей и написали проклятый герб.
Пришла пора возвращаться в Питер, и мы явились к графине с прощальным визитом. Нам подали кофе, печальный Тит не ел, не пил, племянница дала ему вырванный из альбома надушенный листок с их петербургским адресом и от имени графини просила нас бывать у них в городе. Потом села за рояль и пропела романс. Тит таращил на нее глаза, а котенок прыгал, прыгал по нашим спинам и, наконец, скрылся.
Подошел, как говорят, момент разлуки. Мне захотелось не ударить лицом в грязь и уйти с эффектом. Раскланиваясь во все стороны, я стал пятиться задом в переднюю, где стоял на столике мой цилиндр. При последнем поклоне быстро схватил и взбросил его на голову.
О, проклятый котенок! Он притаившись, сидел в цилиндре, вывалился из него мне на голову и, запутавшись в моей шевелюре, повис, анафема, над моей физиономией, стараясь сползти, как с дерева, хвостом вниз.
Должно быть, картина была великолепная, потому что хохотали все до слез, а я стоял, нагнувшись вперед, в нерешительности растопырив руки.
Прощай, деревня. Добрались мы до железной дороги, сели в вагон и покатили в Питер. Листья начали уже грустно желтеть, Тит вздыхал в открытое окно, а потом достал надушенную записку племянницы и стал ее без конца перечитывать.
Я не утерпел:
-- Что ты, говорю, -- думаешь? Неужели ты и в Петербурге хочешь лазить под небеса им гербы расписывать? Это ради скуки мы им летом годились, а там, в городе, у них свой брат заведется, и мы, мужичье, хоть и художники, нужны им лишь для потехи, как скоморохи.
-- Ты правду говоришь? -- спрашивает Тит.
-- А как же? Твоим именем только кошачье потомство увековечат и будут звать его -- Тити, Тити, Тити.
-- Правда? -- повторяет Тит.
-- Сущая истина!
-- Ну, когда так, -- печально решает Тит, -- так ну их к лешему. Порвал он записку на кусочки и пустил их из окна по ветру.
Этим и закончил Василий Максимыч свой рассказ.
Жизненный роман Максимова продолжался, в восьмидесятых годах наступила его третья глава.
Борьба и страдания героя заканчиваются, он выходит из них победителем.
Максимов кончает Академию, является в усадьбу своей невесты уже признанным художником, и родители ее соглашаются выдать за него свою дочь.
Он становится счастливым семьянином, вступает в кружок Крамского, делается активным членом Товарищества передвижников и приобретает известность своими картинами из крестьянского быта.
Максимов не затронул глубоких крестьянских запросов, не был полным выразителем крестьянских дум, нужды и горя, его картины рисуют скорее внешний быт крестьянской среды; но эта передача верна, без всякой утрировки, без сгущения красок ради тенденции. Это был первый любовный взор художника на жизнь крестьянства.
Его картина "Приход колдуна на свадьбу" по тогдашнему времени, отличалась и живописью, верной передачей вечернего света.
Наибольшую популярность в обществе получила его картина "Все в прошлом". И надо согласиться, что картина глубоко прочувствована и передает определенную эпоху. В угасающей старой помещице, доживающей последние дни свои в бедной крестьянской обстановке, прекрасно выражено воспоминание о прежней широкой и роскошной помещичьей жизни.
Такие же переживания передал потом Чайковский в "Пиковой даме", в арии старухи-графини.
Максимов получал множество заказов на повторение этой картины, которая одна подкрепляла его финансовые резервы.
К сожалению, картина эта явилась лебединой песнью в творчестве Василия Максимовича. От нее начинается глава последняя, печальный эпилог его жизни.
Максимов теряет связь с деревней, а в городе не находит содержания для своего творчества. В искусство проникают новые течения, требования формальной его стороны, живописи, красок, но эта сторона не может удовлетворить Максимова. Ему важен рассказ, бытописание, а о чем рассказывать, он в это время не знает, не находит сюжета для картины и начинает хиреть.
Для него самого все уже становится в прошлом. Новые явления в искусстве его лишь раздражают, он в них не верит и их не признает. Часто видишь его хмурое лицо, хитровато прищуренные глаза и слышишь ворчливый голос: "Теперь, вишь баре в искусство пошли, щеголи во фраках, а нашему брату лапотнику делать нечего". Недовольно вертит все еще кудрявой головой.
А молодые силы платят ему тем же: не признают его старых заветов, считают его отсталым. Максимов замыкается в себе и все дальше отходит от художественной жизни. Не посещает товарищеских собраний, прячется куда-то и -- не могу слова выбросить из песни -- начинает свою горькую участь топить в вине.
В нем ищет забвения тяжелой обиды, которую в конце нанесла ему жизнь.
На выставках почти не появляются его вещи, а если случится какой-либо этюд, то его уже и не замечают.
Не видать его и на домашних вечерах товарищей.
Где Максимыч? Увы, он болеет и все чаще и чаще.
Академия дает ему мастерскую в верхнем этаже, чтобы он там мог свободно работать, а он находит компанию разделяющих его слабость дворников и с ними в подвальном помещении проводит время за вином.
Жизнь, которую раньше Максимов подчинял своей воле, наконец, отомстила за свое подчинение и, найдя слабую сторону в натуре художника, опрокинулась на него всей тяжестью своего мещанского непробудного содержания и придавила его к земле.
Его поэтическая фигура расплылась в ненастных петербургских сумерках. Кто из товарищей и когда отнес ему прощальный венок - не знаю.
(из книги: Минченков Я.Д. "Воспоминания о передвижниках")

________________

Получив в 1866 г. звание классного художника 3-й степени, Максимов покинул стены АХ и отправился в деревню Шубине Тверской губернии, в имение Голенищевых-Кутузовых, на должность домашнего учителя рисования. Летом того же года совершил поездку но Волге, которая оставила массу ярких впечатлений о жизни народа. Позднее он говорил П. М. Третьякову, что "не писал городских дам в шелковых платьях, мундирных тружеников и прочих малознакомых людей и перешел навсегда к деревенской жизни". Его произведение "Бабушкины сказки" (1867), показанное на выставке ОПХ, было премировано и тогда же куплено Третьяковым для картинной галереи.
 

Однако наиболее полно талант Максимова раскрылся в картине "Приход колдуна на крестьянскую свадьбу" (1875). Это эпическое полотно из народной жизни, с обилием персонажей, создающих "хоровое начало", отмечено глубоким знанием деревенского быта. Поэтические образы жениха и невесты, ястребиный профиль колдуна, выразительные типы стариков написаны с конкретных людей и отличаются большой жизненной правдой. Сами крестьяне, позировавшие Максимову, говорили ему: "Ты наш, если и напишешь, то не для смеху".
 

В картине "Больной муж" (1881) художник продолжил близкую для него тему, изобразив больного деревенского мужика па лежанке, в избе, где у икон склонилась скорбная женская фигурка. В эти годы Максимов создал целую серию картин, посвященных жизни бедняков, тяжелой крестьянской доле: "Бедный ужин" (1879), "Аукцион за недоимки" (1880), "Заем хлеба" (1882), "Слепой хозяин" (1884), "У своей полосы" (1891), "Лихая свекровь" (1893). О подобных работах художника И. Н. Крамской сказал: "Да, да, сам народ написал свою картину. <...> Вот, жанристы, у кого учитесь". Атмосферу пореформенной деревни, разложение патриархального быта показал Максимов в произведении "Семейный раздел" (1876), изобразив дележ имущества между двумя братьями. Корыстолюбие и алчность, с одной стороны, и беззащитность и кротость - с другой. Эта вечная тема особенно сильно выразилась в женских образах: обездоленную и обманутую младшую невестку, в чьем облике сказалась традиция поэтических женских типов Венецианова, художник противопоставил жадной и вздорной жене старшего брата. "Кремень передвижничества", "самый несокрушимый камень его основания" - так называл Максимова И. Е. Репин.

Участник I передвижной выставки, единогласно принятый в ноябре 1872 г. в ряды ТПХВ, художник все свое творчество посвятил изображению народа. Среди значительных произведений Максимова стоит несколько особняком от центральной темы его творчества картина "Всё в прошлом" (1889). Проникнутая ностальгией по ушедшим временам, она продолжает мотив тургеневских вымирающих "дворянских гнезд". Художник изображает сцену в старом поместье, с заколоченным барским домом, пережившим некогда лучшие времена, а теперь лишь напоминающим о них бывшей владелице, переехавшей в крестьянский домик и отдыхающей в кресле под его окнами. Немощная, но величественная фигура старой дамы, погрузившейся в воспоминания, становится еще более красноречивой от противопоставления ее трогательному облику компаньонки - старой крестьянки, уныло коротающей дни возле барыни. Картина имела большой успех и много раз была повторена художником.

Последние два десятилетия жизни Максимова оказались полны горькой нужды и лишений. Переживший свои темы (на смену передвижникам пришли художники новых направлений), он почти не находил покупателей и заказчиков; по-прежнему писал сюжеты из крестьянского быта, а незадолго до смерти начал картину "Прощеное воскресенье", но не закончил ее. Бедность, истощение, болезни свели художника в могилу. Однако в истории русского искусства Максимов занял достойное место как бытописатель и знаток народной жизни.

______________

Родился в крестьянской семье в деревне Лопино Новгородской губернии. В 1855 году приехал в Петербург, где до 1862 года учился в иконописных мастерских. Через год поступил вольнослушателем в Академию Художеств. В 1864 году за картину «Больное дитя» художник был награжден золотой медалью. Отказавшись от конкурса на Большую золотую медаль и заграничной поездки, Максимов в 1866 году покинул стены Академии Художеств со званием художника 3-й степени и отправился, по его словам, изучать «Россию и бедную русскую деревню». Через год он представил на выставке Общества поощрения художеств работу «Бабушкины сказки», получившую премию и купленную Третьяковым для картинной галереи. В 1872 году Максимов стал членом Товарищества передвижных выставок, а в 1878 году получил звание академика. Знаток и бытописатель народной жизни, Максимов много лет прожил в деревне, где создал лучшие свои картины: «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу» (1875), «Семейный раздел» (1876), «Заем хлеба» (1879), «Больной муж» (1881), «Бедный ужин» (1879).

Изображая крестьянский быт и уклад, художник был нацелен на показ положительных начал деревенской жизни, на показ крестьянства как воплощение лучших качеств русского народа. Картина «Все в прошлом» (1889) не вписывается в ряд центральных полотен художника. Продолжая мотив тургеневского вымирающего «дворянского гнезда», она проникнута ностальгией по ушедшим временам. Старое поместье с заколоченным барским домом. Его бывшая владелица поживает дни в маленьком крестьянском домике в обществе своей компаньонки - старой унылой крестьянки. Величественная фигура дамы, отдыхающей в кресле, перекликается с обликом усадьбы: их жизнь в прошлом, впереди - бедная безрадостная старость для одной, упадок и обветшание - для другого.

Последние годы жизни Максимова оказались полны горькой нужды и лишений: актуальность искусства передвижников прошла, на смену ему пришли новые направления. Но художник упорно продолжал писал сюжеты из крестьянского быта, а незадолго до смерти начал картину «Прошеное воскресенье», которую не закончил. Максимов почти не находил заказчиков, сильно бедствовал. Нужда и болезни свели художника в могилу.