Перевод: Александр Романенко

Иво Андрич

Двадцатое октября в Белграде

Это день,[1] о котором часто думаешь и с которым связаны самые разные воспоминания.

С начала октября уже назревали эти события. Передвижения войск, рев самолетов, костры, отдаленная пушечная канонада, взволнованные голоса. Страх и ожидание. Все слилось воедино. Как будто там, где Сава впадает в Дунай, где‑то в вышине, развевается, чуть слышно потрескивая на ветру, стяг, невидимый, но огромный, как небо. Его едва слышно, но в высоте над головой различаешь его таинственное биение, непрерывное и постоянное, – и во время работы, и во время разговоров, и даже во сне. Пока в один прекрасный день то, что было предчувствием где‑то в вышине, не спустилось в город и не стало явью.

В субботу 14 октября немцы вытащили на улицу тяжелые орудия и установили пулеметы на крышах высоких зданий.

Началось.

Шесть дней и ночей мужчины в запертых домах, а женщины и дети в подвалах слушали, как громыхают орудия, как рушатся кровли и фасады домов, как, точно тонкий слой льда, разламываются асфальт и булыжная мостовая. Тревожась за себя, за своих близких, за все то, что они любили, люди следили за этими звуками, тщетно стараясь разгадать в них свою судьбу. А грохот, рев и треск снаружи росли, меняли место и направление, но росли непрерывно.

Германский фашизм, подобно игроку, теряющему ставку и терпение, громко и злобно бросал свои последние карты в уже проигранной битве против свободы. Он поднимал в воздух дома вместе с их обитателями, сжигал школы и музеи, сеял смерть и разрушение всюду, где только мог, вносил угрозу смерти в каждый дом и в душу каждого человека.

А на рассвете шестого дня на улицах города воцарилась какая‑то целительная тишина. Однако и она была непродолжительной. Немного поколебавшись, тишина превратилась в неописуемую музыку смеха, песен и радостных слез. В этот миг туманного рассвета все окна в домах стали распахиваться, в них появлялись фигуры мужчин и женщин с поднятыми руками и озаренными лицами. Все что‑то кричали, смеялись и указывали в глубину улицы. Различались только слова: «Русские! Наши! Русские!» И эти два слова взмывали вверх, ширились, сливались, словно навсегда должны были остаться связанными воедино. И уже не только головы торчат из окон, люди вылезают по пояс, каким‑то чудом, вопреки всем законам физики, удерживаясь на карнизах. Появились и флаги. Ворота, до сих пор запертые на засовы смертельного страха, лопнули, точно почки весной, из них повалил измученный и униженный, но бессмертный народ Белграда. Народ, выдержавший то, что казалось невозможным выдержать, народ, победивший противника, который казался непобедимым, народ, с которым происходило сейчас одно из величайших исторических чудес.

После неполных четырех лет того, что называлось словом «оккупация», того, что было серым, и холодным, и скользким, и тяжелым, и позорным, и несущим смерть, что имело привкус крови, и желчи, и пепла, что было смертью прежде смерти, жизнью без тени человечности, того, что являлось совершенным отражением будущего существования, которое готовил фашизм не только восторженному Белграду, Сербии и Югославии, но и всей Европе, – после всего этого внезапное пробуждение от жуткого кошмара, ослепительное сияние, слезы, которые невозможно удержать, слова, которые застревают в горле, выход из мрака, который казался вечным, во вселенную неугасимого духа. Освобождение!

Огонек надежды, который человек сберег в душе ценой самых больших усилий и жертв, превратился вдруг в солнце и теперь согревал, и светил в вышине, и говорил, что ничто не потеряно, если этот огонек сохранился, что есть надежда для всех, что еще будет жизнь, радость, и труд, и созидание в мире красоты и достоинства.

А мимо нас проходят бойцы, точно пришельцы из другого мира: светловолосые и спокойные парни в касках, в серых советских шинелях, проходят вперемежку с нашими партизанами, юными, загорелыми и рано созревшими бойцами из Боснии, Шумадии и Далмации. Люди подбегают к ним, хотят прикоснуться, увидеть их поближе, одарить. Они рассеянно улыбаются, но продолжают неудержимо двигаться вперед с винтовками наперевес, устремив взгляд на противоположный берег Савы, где время от времени еще стучит тяжелый пулемет и шипит мина.

Улицы усыпаны разбитым стеклом, которое хрустит и скрипит под ногами, точно снег в ясный зимний день. Зияют разбитые окна и пробоины от мин и снарядов на фасадах домов. Всюду, цепляясь за ноги, свисают оборванные провода. Мертвыми тушами стоят разбитые танки и обгоревшие грузовики. В воздухе – запах гари. Огромное октябрьское солнце поднимается над Белградом. Проходят все новые и новые толпы людей, окликают друг друга, обнимаются. А на клочке пустой земли, откуда открывается вид на Земун, советский солдат, совсем мальчишка, кричит своим товарищам, которые волокут в глубину улицы противотанковое орудие:

– Коля! Коля, давай пушку сюда!

Все выглядит волшебным и смятенным, как во сне, но мы понимаем, даже не понимаем, а чувствуем всем своим существом, что после всего, что было, и вопреки тому, что было, возвращается жизнь – жизнь и свобода.

[1] 20 октября 1944 г. – день освобождения Белграда частями Народно‑освободительной армии Югославии и Красной Армии. К этой теме Андрич возвращался неоднократно в рассказах и заметках («Дедушкин дневник», «Разорение» и др.), которые, по‑видимому, предполагал использовать в «Белградской хронике».