« Предыдущее фотоСледующее фото »

"Дадоново войско"

Разворот. Иллюстрация к «Сказке о золотом петушке» А.С. Пушкина

1906 г.

Билибин Иван Яковлевич

(Рассказ о художнике-сказочнике)


«Сказка ложь, да в ней намёк! Добрым молодцам урок...»



Ранним утром 20-го сентября 1834 года в Болдине Пушкин закончил свою последнюю «Сказку о золотом петушке». Первую — озорную и веселую «Сказку о попе и о работнике его Балде» — он написал здесь ровно четыре года назад. Тогда поэт был одержим творчеством. За три месяца удивительной «болдинской осени» он создал около 50 различных произведений. Теперь же — за всю осень — одну небольшую сказку. Как настроение и обстоятельства жизни поэта были не похожи на те, когда он приступил к сказочному циклу, так и «Сказка о золотом петушке» не похожа на все остальные. Во всех предыдущих — виден переизбыток творческих и жизненных сил автора. Он чувствуется в неукротимости полета вольной фантазии, в щедрой красочности повествования, в лиричности и задушевности интонации. Поэт откровенно восторгается своими любимыми героями, добродушно снисходит к тем из них, которых нельзя назвать полностью положительными. А если и судит отрицательных, то самым гуманным судом. Мир сказок Пушкина полон величавой простоты и ясности. Светлая вера в гармоническое устройство жизни является его основой.

Последняя сказка производит совершенно иное впечатление. В ней нет той теплоты, которую излучают все предыдущие сказки, нет ничего лишнего, никаких отступлений, никаких лирических описаний или высказываний автора. В ней запечатлена логика поступков героев и результаты этих поступков. Они двигают сюжет, подводя его к неумолимому финалу. Холодный блеск стиля Пушкина, его, по словам пушкиниста, «сухая графика» поражают читателя.

Билибин создал предельно компактную, лаконичную книгу. В ней всего четыре страничных рисунка, один разворот, заставка и концовка. Это тот минимум, который может составить ансамбль книги. Полностью отброшен ранее характерный для Билибина принцип передачи не столько действия, сколько определенного эмоционального состояния. Каждая иллюстрация строго соответствует конкретному сюжетному моменту. Даже если не знать сказки Пушкина, а только просмотреть иллюстрации Билибина, то ее сюжетная канва становится ясной. Такой подход свидетельствует о том, что художник очень точно понял специфику самой сказки. Пушкин в ней не столько описывает героев, сколько заставляет их действовать. Пружина действия разворачивается стремительно, проходя через ряд узловых моментов. Вот эти-то важнейшие моменты и изобразил Билибин в своих иллюстрациях.

Четыре страничных рисунка — это четыре акта театрального действия, разворот — интермедия, заставка — прелюдия, концовка — финал. Книга организована как классический театральный спектакль.

Но, перелистывая книжку, мы вдруг ловим себя на мысли, что нам хочется ее разнять на отдельные страницы. Или, по крайней мере, мы допускаем мысль, что это сделать возможно. На это наталкивает необычайно больший формат книги и его горизонтальность. Это уже не столько книга, сколько папка с отдельными гравюрными листами. Обложка не очень надежно сковывает листы книги. Ее можно легко отделить от книги и отложить в сторону. Очень важен масштаб самих акварелей. Они занимают все поле страницы. На ней нет места тексту. Рассматривая их, читатель перестает быть читателем, потому что читать ему нечего. Иногда он вообще забывает, что держит в руках книгу, в которую должен входить текст.

Но еще большую роль, чем размер иллюстраций и расположение их на странице, играет характер изображения. Перед нами почти имитация раскрашенной народной гравюры — лубка. А лубок висел в помещении ремесленника, на стене крестьянского и купеческого дома как самостоятельное произведение. И, глядя на иллюстрации Билибина, мы явственно представляем себе, как украшали бы они нашу комнату. Именно в этом «станковизме» проявляется не столько формальная, сколько глубинная связь «облагороженного лубка» Билибина с настоящим народным лубком. «Лубок» Билибина с одинаковым успехом мог висеть как в квартире знатока искусств, так и в крестьянской избе. Его язык ясен каждому. В этом он приближается к сказке Пушкина, которая давно стала общенародной.

Иллюстрации Билибина можно рассматривать с точки зрения станкового искусства. Но ведь сам-то художник собрал их в книгу. Может быть, они спорят в ней, «рвутся» из нее наружу?

Да, мы представляем себе, как могли бы разнять книгу и каждую иллюстрацию в отдельности повесить на стену. Но ведь мы же этого никогда не сделаем. И не только неизменное уважение к книге останавливает нас. Нас останавливает то, что книга, разнимаясь, не распадается на отдельные части, она сведена в нечто целое. Она — единый организм, и ее целостность проявляется во всем. Сквозное горизонтальное движение пронизывает книгу и заставляет не только листать ее от начала до конца, но и мыслить ее как целеустремленный, неразрывный поток. Одноцветные линейки-орнаменты подчеркивают это горизонтальное движение и, в то же время, сковывают книгу, как сковывают бочку стальные обручи. Эта идея сквозного движения и горизонтальной собранности полностью выявляется в композиционном центре книги — в разворотной иллюстрации «Шествие Дадонова войска», одновременно олицетворяющей связь с народным лубком, так как она восходит к очень распространенному в России лубку «Славное побоище царя Александра Македонского с царем Пором».

Помогает удержать иллюстрации в книге и сам графический стиль акварелей Билибина. Тут художник достиг вершины мастерства. Линия точна, но не засушена. Она выразительна и орнаментальна одновременно. В ней превалирует волевое начало. Трудно поверить, что она проведена мягкой кисточкой, а не резцом гравера. Кажется, что мы видим раскрашенные оттиски с резных гравюрных досок, а не воспроизведенные в типографии акварели. Долгое время после того, как была изобретена книга, рисунок и текст впечатывались в нее одним и тем же способом — вырезались на дереве и оттискивались краской на листе бумаги. Теперь же, когда в результате того, что текст набирается отдельно, а с рисунка делается специальная форма для печати — клише,— нарушилась былая стилистическая гармония. Художник, имитируя гравюру, как бы опять возвращается к старому способу. В нем Билибин видел залог органичного единства книги.

Однако самым решающим признаком, цементирующим всю книгу, является единство и целостность образного мира сказки Пушкина и иллюстраций Билибина. Этот признак тем более важен, что Билибин выбрал, может быть, самый ответственный путь иллюстрирования литературного произведения. Своими акварелями он не дополняет, уточняет или сопровождает повествование, а следует непосредственно за ним иллюстрирует «впрямую». Поэтому надо прежде всего попытаться понять саму сказку Пушкина. Не поняв ее, трудно оценить работу художника.

В образном мире «Сказки о золотом петушке» много неопределенного, двусмысленного.

Негде, в тридевятом царстве,
В тридесятом государстве,—

начинается сказка, и далее до последней строчки мы так толком и не поймем — вымысел ли все это, сказка — складка или быль? И кто они, эти странные персонажи, так мало похожие на героев предыдущих сказок Пушкина?

Во-первых, петушок. Петух — птица своенравная, что называется, с характером. Такой она всегда изображается в сказках, байках, потешках. А у пушкинского петушка нет характера вовсе. Он смахивает на механическую птицу, каких во времена оно мастерили умельцы. Он указывает на врагов, а в конце сказки неожиданно клюет в темя царя Дадона.

Но тогда, может быть, полнее обрисован его хозяин — Звездочет? Ничуть не бывало! О нем мы узнаем только то, что он седой старичок. И все. В его образе нет ни одной краски. И речь его, когда он рассказывает о том, как пользоваться петушком, суха, как техническая инструкция.

Совершенно непонятна и Шамаханская царица. Недаром Римский-Корсаков назвал ее «загадкой без разгадки». Над кем она смеется — над Звездочетом, над Дадоном?

Но особенно обезличены подданные царя. Воины? Их нет. Есть рать. Приближенные? Только один раз назван какой-то воевода. Народ? Он выполняет только одну роль — послушного царю хора: «...Царь завыл», «...Все завыли за Дадоном». Правда, ясно одно, что никакой искренней любви к царю никто из них не испытывает и соучаствовать в его делах не стремится. Один раз даже у них вырывается осуждение. «Не боится, знать, греха»,— говорят они вместе с автором о царице. Но ведь грех — не смех ее, а убийство царем Звездочета.

Все эти персонажи представляются какими-то куколками из заводных коробочек, которые так любили привозить из вояжей в Европу в XVIII веке. Стоит завести такую «аглицкую» коробочку ключиком, и из нее выскакивают препотешные фигурки. Под немудреную музыку они танцуют, кланяются, разыгрывают сценки. Но там было ясно, что ими двигает хитрая техническая смекалка заморского умельца. Что же движет всеми этими героями в пушкинской сказке? Ведь не логика же характеров — характеров у них нет.

Билибин прекрасно сумел передать обезличенность большинства персонажей сказки. Уж какой был соблазн художнику «разрисовать» Шамаханскую царицу, а он удержался. Глядя на выходящую из шатра царицу, мы узнаем о ней не больше, чем от самого Пушкина. Сыновья Дадона убиты, царь в ужасе, появляется царица, а рать у Билибина, как и у Пушкина, никак не реагирует, стоит стеной, и только. Дадон убивает Звездочета, а бояре не шелохнутся, чувств своих не выражают. Одно ясно в рисунках Билибина: так же как в сказке Пушкина, все они взирают на царя если не с осуждением, то, по крайней мере, с отчуждением.

...Но есть персонаж, который у Пушкина описан ярко, сочно. Это Дадон. Его речь и поступки темпераментны и импульсивны, поведение абсолютно нормально и естественно.

В трактовке этого образа художник «не жалеет красок». Особенно ярко охарактеризован Дадон в акварели «Дадон перед Шамаханской царицей». На фоне всеобщей застылости царь выделяется живостью жестикуляции. Рисуя его фигуру со спины, художник сумел передать и потрясшее его горе, и удивление царицей, и даже то восхищение, которое вот-вот его охватит. Это самая живая и выразительная фигура во всем цикле иллюстраций.

Дадон у Пушкина и у Билибина совершенно живой человек. Но человек, который руководствуется только секундными прихотями. Который поступает только так, как ему в данный момент хочется. Он мгновенно забывает смерть сыновей, нарушает собственное обещание и, наконец, убивает Звездочета. «Моему ндраву не препятствуй» — вот его единственное жизненное правило. Этим он страшен.

Дадон не просто сказочный царь. Это пародия на вполне реальный прототип. Уж не самодержец ли это всероссийский? Эта мысль, видимо, пришла в голову цензору, и он вычеркнул самую, как ему казалось, опасную строчку: «Царствуй, лежа на боку» и, конечно же вполне откровенную концовку:

 Сказка ложь, да в ней намёк
Добрым молодцам урок.

 Но образ Дадона остался в неприкосновенности. И сквозь его черты ясно просматривается «ндрав» реального царя, который тоже не сдержал слова, данного самому Пушкину, и который муштровал подданных, не признавая их за людей, и так же, как Дадон, был неравнодушен к чарам красавиц. Да, такой человек, как Дадон, страшен. И стократ страшен потому, что он царь. Благодаря этому его прихоти становятся законом для других. Это ведь только кажется, что он действует по своей воле. Неограниченная власть подталкивает его под руку. Она-то, в сущности, становится его естеством, его волей.

Пушкин писал не только сатиру на Николая I. Он выносил приговор единовластию. И Билибин сумел вслед за Пушкиным подняться до широчайшего обобщения. Его карикатура «Осел» высмеивала правнука Николая I, Николая II. Но если бы из рамы вынуть изображение осла и вставить портрет «мудрого» царя — «отца народа», как величает Дадона воевода, то сатира сразу же изменилась бы на свою противоположность. Это относится и к другой карикатуре — «Царь Горох». Однако из цикла иллюстраций к «Сказке о золотом петушке» нельзя ничего изъять, а тем более заменить. Кроме одной иллюстрации, где царь дан со спины, и на другой, где он бесстрастно внимает Звездочету, его и вовсе не видно. Приглядевшись, можно заметить что-то очень уж незначительное, почти крысиное. Не в нем дело, а в том, какое он занимает место. Какую власть имеет над людьми.

Во времена Билибина, не в пример пушкинским, подобные взгляды были широко распространены среди передовой интеллигенции. Но убеждениями Билибина они стали только после того, как в путешествиях он познакомился с жизнью русского крестьянства, убедился в преступном равнодушии царской власти к культуре русского народа. После того как разразилась революция 1905 года, в которой он принял участие как художник-сатирик. Собственный опыт показал ему, сколь кошмарна сила самодержавия, вне зависимости от того, кто в данный момент ее олицетворяет. Острие сатиры в его иллюстрациях, так же как у Пушкина, направлено не столько против жалкого царя Дадона, сколько против самого принципа власти одного человека над другим.

...Дадон безгранично властвует над своими подданными. Значит ли это, что он властвует над всеми людьми? Что нет на земле силы мощнее его?
Представим, что мы читаем сказку первый раз. Мы не знаем, кого увидим, когда распахнется шатер, перед которым «рать побитая лежит». Мы можем только предполагать, что появится чудовище — Змей Горыныч, Кащей Бессмертный, ну, по-крайности, Баба Яга. Полог распахнулся:

 ...и девица
Шамаханская царица,
Вся сияя как заря,
Тихо встретила царя.

 «Царь умолк». Умолк и народ, и горы, и долы. Никто не ожидал, что зло может произойти от красоты. Более всего не ожидали мы — читатели. Мы ведь привыкли к тому, что для Пушкина красота — это проявление возвышенной гармонии, жизненный эликсир, сказочная «живая вода», которая может воскресить всех и вся. Неужели «мощная власть красоты», как называл ее Пушкин в лирических стихах, может быть применена во вред людям?

Мы вспоминаем, что в «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях» злая мачеха была красавица. Но там все ясно. Физическая и духовная красота не всегда совпадают.

Не так в «Сказке о золотом петушке». О Шамаханской царице нам почти до самого конца ничего неизвестно. Плохого, по крайней мере, она никому не делает. Сыновья Дадона погибли без ее участия. Дадона она гостеприимно принимает в своем шатре. К Звездочету не имеет никакого отношения и в смерти его неповинна. В сказке она вообще не действует. И только один раз совершает что-то похожее на поступок: «Хи-хи-хи да ха-ха-ха!» Но и то она его совершает тогда, когда все уже свершилось и круг почти замкнулся. Кроме того, у мачехи была причина злиться. Падчерица была все же красивее ее. А у Шамаханской царицы нет никаких причин. Да и не злится она вовсе.

И наконец, самое главное. Мачеха убивала зельем. Шамаханская царица убивает красотой.

Так что же такое красота — благо или зло? Нет ответа у Пушкина, как нет ответа и у Билибина. Вчитываясь в сказку, вглядываясь в иллюстрации художника, мы понимаем одно, красота — это сила. Красота — это власть. Власть более мощная, чем власть Дадона, и роковая, если она не ведет к миру, гармонии, к устройству семьи. А вспомнив, что появление Шамаханской царицы при всей неожиданности все же как-то предполагалось всем ходом событий, да и характером Дадона, мы понимаем, что власть красоты олицетворяет нечто более широкое — это власть над человеком нравственных законов мира, его устройства и порядка.

И вот тут-то и начинает раскрываться тот глубокий смысл пушкинской сказки, который делает ее столь загадочной при первом прочтении. Главным героем ее является не Дадон, а тот суд, который он на себя накликал. А Звездочет, Шамаханская царица, петушок — это, образно говоря, исполнители обвинительного приговора. И не только они. Этот приговор ощущается в отчуждении народа и в молчаливом, до поры до времени, осуждении природы.

Мы нисколько не сомневаемся в справедливости самого сурового приговора Дадону. В сущности, он сам себя казнит. «Дадон — это кривда, а все происходящее с ним — правда»,— заметил пушкинист В. Непомнящий. Конечную победу справедливости всегда утверждает народная сказка. И веру в справедливость впитал Пушкин с раннего детства, со сказок няни Арины Родионовны. Эта вера и перешла в его сказки, обусловив внутреннюю их связь со сказкой народной. Но при этом есть отличие от того, как она выявляется в народных сказках и в «Сказке о золотом петушке». В ней «порок наказан», но «добродетель» не торжествует. Более того, носителей добродетели в «Сказке о золотом петушке» нет вообще.

Но еще важнее другое. Когда в народной сказке вершится правый суд, то нам кажется, что мы твердо знаем, какие силы этот суд вершат. Здесь же читатель тоже всей душой верит в справедливость возмездия, но стоит ему только задуматься — какие силы привели его в действие, как он становится в тупик. Если в других сказках уверенность в справедливом устройстве мира является как бы предварительным знанием и для писателя, и для читателя, то здесь как раз возникает вопрос о том, какие силы творят суд. Или, другими словами,— в чем заключена закономерность мира и что такое справедливость человеческой судьбы? В этом коренное отличие «Сказки о золотом петушке» как от народных, так и от всех остальных сказок Пушкина.

15 октября 1906 года наиболее близкий по духу Билибину композитор Н. А. Римский-Корсаков записывает первые такты новой оперы— «Золотой петушок». А в августе 1907 года каждый из них — и художник, и композитор — заканчивают свои шедевры: цикл иллюстраций и оперу на сюжеты последней сказки Пушкина. И Билибин и Римский-Корсаков в данном случае обратились к Пушкину вполне самостоятельно. Ни о каком прямом влиянии композитора на художника, как это было со «Сказкой о царе Салтане», говорить не приходится. Билибин начал работу на несколько месяцев раньше Римского-Корсакова, который пришел к мысли о создании оперы на этот сюжет неожиданно.

Но как много общего обнаруживаем мы в двух разных произведениях. Прежде всего, конечно, в социальной направленности их. Добрый юмор, столь характерный для композитора и художника во время работы над «Сказкой о царе Салтане» перерождается здесь в сарказм и сатиру. Адрес этой сатиры понятен всем. Не случайно современники так часто указывали на сходство образа царя Дадона с российскими монархами — Александром I, Николаем I и Николаем II. Да и сам композитор не скрывал этого. «Дадона, надеюсь, осрамить окончательно»,— заявлял он. Понимала это и цензура — ни одно произведение Римского-Корсакова не встречало такого яростного неприятия, как эта опера. Из либретто вычеркивали даже пушкинские стихи. Так и не удалось композитору увидеть постановку своей последней оперы при жизни. Только после его смерти, 24 сентября 1909 года, в частном театре Зимина состоялась премьера «крамольной оперы» в оформлении Билибина.
Но опера Римского-Корсакова все же не политический памфлет, высмеивающий царя. Она обличает всяческий деспотизм и порожденную им психологию духовного рабства. Но она не только обличает.

Последний акт оперы — это приговор Дадону. Покончено с его слепой властью. Отныне он никому не страшен. Над ним можно только потешаться, как потешалась Шамаханская царица. Так почему же в финальном хоре нагнетается ощущение предгрозовой атмосферы, почему так тревожно звучит предостерегающий крик петушка, почему вместо традиционного для Римского-Корсакова бравурного финала последние фразы хора окрашены настроением жуткой неопределенности?

Потому что опера кончается вопросом: «Что даст новая заря?» И этот вопрос не только о настоящем, но и о будущем России.

В годы реакции писал композитор оперу. В годы, когда предостережение Пушкина, зашифрованное в иносказании «странной сказки», становится ясным для всех. И Римский-Корсаков так же, как его современник Билибин, не ограничивается только осмеянием царя Дадона. Он вслед за Пушкиным задается вопросом о могуществе нравственных законов, о подвластности им «сильных мира сего».

Перелистаем в который раз книжку Билибина. Решился ли художник дать ответ на этот вопрос, что называется «досказать» Пушкина? Нет, этого нет. Пружина фабулы и у Билибина активно разворачивается, но сам источник энергии этой пружины в иллюстрациях не выявлен. Билибин не подменил свою роль художника ролью толмача. Сказка Пушкина не становится яснее после того, как мы просмотрели иллюстрации. Но если читатель сам пожелает прояснить для себя эту сказку и будет перечитывать именно то издание, которое создал Билибин, то он заметит, что иллюстрации не уводят его в сторону, а вместе с текстом выявляют и утверждают один и тот же смысл. Именно поэтому, чтобы дать оценку циклу иллюстраций Билибина, мы постарались уяснить себе сущность глубочайшей сказки Пушкина. Если бы художник ограничился декоративной, лирической, этнографической, бытовой интерпретацией текста сказки, как он иногда себе позволял, мы могли бы этого не делать.

Художник поставил перед собой задачу строго следовать за автором. Он не конкурент ему, он ведомый. Он следует, как говорят моряки, строго в фарватере великого поэта. А это почетная и трудная задача. И художник блистательно ее разрешил.

Билибин называл свои акварели «облагороженным лубком». Но это отнюдь не просто подправленный лубок. Это акварель, решенная во вполне определенном графическом ключе, по своему характеру близкая народной гравюре, но при этом все же абсолютно авторская. Именно автор оттачивает ее язык до высокого совершенства и говорит о вещах чрезвычайно значительных и важных. Она примерно так же соотносится с народным лубком, как и «простонародные сказки» Пушкина, а именно так назвал он сам свои сказки в рукописи, с подлинными народными сказками.

В книге, созданной Билибиным, всего несколько иллюстраций. Но ее формат, масштаб и характер рисунков, выверенный графический язык оставляют впечатление монументальности, которая достигнута не за счет обыкновенного увеличения размеров рисунка, а путем построения истинно «высокой формы», содержательной и значительной по существу. Контраст возвышенно-лаконичного изобразительного языка с невзрачными анекдотическими персонажами еще более монументализирует иллюстрации, придавая им даже момент некоторой величавости. Именно эта величавость рисунков Билибина сразу дает нам почувствовать глубину мысли и мощь обобщений пушкинской сказки.

Сказки Пушкина мы читаем в раннем детстве. Уют семьи, любящие родители, устойчивый, надежный мир, и каждая страница «Сказки о царе Салтане», каждая билибинская иллюстрация расширяют его границы. И море входит в этот мир, и звезды, и остров Буян, и множество необычайно ярких персонажей. Мир расцветает чудесами. Но при этом он все равно остается для нас тем же ласковым миром — миром семьи.

Детские впечатления от «Сказки о золотом петушке» противоположны. Леденящим холодом веет от нее. Она не продолжает уютный семейный мир, а противостоит ему. Она за его пределами, как осенняя стужа за окнами. И мы будем все глубже постигать неумолимые, но справедливые законы этого мира, перечитывая сказку Пушкина и пересматривая иллюстрации Билибина.

Для чего создаются красивые детские книги? Для того, чтобы поразить ребенка своим светлым миром, для того, чтобы наградить его воспоминанием о пережитом в детстве счастье.

А для чего создаются прекрасные детские сказки и иллюстрации к ним? Чтобы растущий человек обращался к ним вновь и вновь, вычитывая и высматривая в них все новые и новые глубины. Первое прочтение такой книжки в раннем детстве — это посев семени в благодатную почву. Второе, третье, десятое — это прорастание семени в стебелек, в деревце, в прекрасное зрелое дерево.

Прекрасные детские книги создаются для детей и для взрослых. Такой нам представляется «Сказка о золотом петушке» Пушкина с иллюстрациями к ней Билибина.

По материалам: Семёнов О.С. Иван Билибин (Рассказ о художнике-сказочнике): Очерк.– М.: Детская литература, 1986.–87 с., иллюстрации.

Биография художника

На главную страницу раздела Изобразительное искусство

« Предыдущее фотоСледующее фото »

« вернуться