Биография художника, творческий путь. Галерея картин.

Ге Николай Николаевич

Nikolai Ge

(1831 - 1894)

"Искусство поднимает душу от земли к небу." (Ге Н.Н.)

Крупнейший русский живописец Николай Николаевич Ге родился 15 февраля 1831 г. в Воронеже, в дворянской семье. Семья Ге (Gay) родом из Франции. В конце XVIII в. прадед художника эмигрировал в Россию и поселился в Москве. Отец Ге был помещиком и детство Николая Николаевича прошло в деревне. Затем он воспитывался в киевской гимназии, по окончании которой поступил в Киевский университет, а откуда перешел в Петербургский. Отучившись два года, он оставил университет и в 1850 году поступил в Академию художеств в которой учился 7 лет. В Академии молодой художник занимался под руководством П.Басина.

Время учебы Ге пришлось на последние мрачные годы правления Николая I — эпоха “безвременья”, когда угнетение человеческого достоинства стало нормой во всех областях жизни России. Обучение в Академии в то время велось при активном участии царя и его дочери, которая была президентом Академии. Молодые художники воспитывались в традициях классицизма, но руководство ведущих профессоров-преподавателей не было очень требовательным, сам учебный процесс был каким-то неопределенным, учащиеся в основном были предоставлены сами себе, получая основные знания и навыки от общения друг с другом. Причиной этой так называемой полусвободы, в которой воспитывались художники, было то, что классицизм здесь уживался с эстетикой романтизма, которой были привержены профессора-преподаватели.

Своим настоящим учителем Ге считал К.Брюллова, творчество которого очень любил, а его знаменитую “Помпею” считал идеалом. Он никогда не встречался с мастером, но изучал его картины, всегда пользовался его советами, которые слышал от натурщиков, работавших с мастером. Сюжет его первой картины “Хаджи-Абрек”, написанной под влиянием одноименной поэмы Лермонтова, близок с сюжетами картин Брюллова. Свою любовь к Брюллову Ге сохранил до своей смерти, хотя и совершенно отошел от его манеры.

В академии Ге пробыл семь лет и получил за программу “Ахиллес оплакивает Патрокла” в 1855 г. малую золотую медаль. За картину “Волшебница андорская вызывает тень Самуила для царя Саула”, в написании которой Ге использовал многие из приемов Брюллова, он был удостоен большой золотой медали и послан за границу, где оставался с 1857-63 гг.

Художник вместе со своей молодой женой отправился за границу не дождавшись выдачи медали и причитающихся ему денег. Он посетил Швейцарию, Мюнхен и Париж, побывал Салоне 1857 года и на посмертной выставке П.Делароша, который оказал огромное влияние на содержание его картин и на их техническое исполнение. (По совету Делароша Ге писал свои картины с восковых фигурок). Выставка произвела на Николая Николаевича колоссальное впечатление.

Затем художник прибыл в Италию, где ему пришло понимание принципов творчества Брюллова, стремления мастера к правде в изображении природы и человека. В произведениях конца 1850-х годов художник отразил свои впечатления об этой красивейшей стране. В это время Ге работает над эскизами своих будущих исторических картин, которые он, являясь пенсионером Академии художеств, обязан был ей предоставить. Ге изучает колорит старых мастеров и в то же время интересуется пленэром, который был самой актуальной проблемой в искусстве в то время. В Италии художник понял необходимость поисков нового направления своего искусства: “Во мне воскресла жизнь древних в ее настоящем, живом размере и смысле, и вот, может быть, начало того, что называется чувством “реального в искусстве!””

В Риме он познакомился с А.Ивановым и увидел его картину “Явление Христа народу”, которая не произвела на него особенно сильного впечатления, но благодаря которой художник впоследствии обратился к теме последних дней жизни и смерти Христа. Тогда же он был увлечен произведениями Микеланджело, писал портреты и эскизы: “Смерть Виргинии” (1857), “Любовь Весталки” (1858) и “Разрушение Иерусалимского храма” (1858).

Большое значение в творчестве Ге имел пейзаж, которым он увлекся в Италии. Природа Италии оказала огромное влияние на творчество художника и свои чувства к ней он отразил в этюдах: “Горы. Вико”, “Залив Вико близ Неаполя”, “Виноградник в Вико”, созданных в 1858 году во время своего пребывания с семьей близ Неаполя.

В пейзажах 1860-х годов , которые были написаны художником во Флоренции: “Закат на море в Ливорно”, “Вид из Сан Теренцо на Леричи ночью”, “Ливорно. Морские дали (Дорога к морю в Антиниано близ Ливорно)” чувствуется увлечение художника элементами освещения. Ге пишет эскиз “Смерть Ламбертации” (1860), но его постигает разочарование. Художник находился в таком состоянии, что решает даже бросить искусство. Ге с детства был религиозным человеком, и этот тяжелый для него момент он обратился к религии, к Евангелию, в котором нашел ответы на мучающие его вопросы. В художнике опять пробудилась жажда творчества.

Во второй половине XIX века в искусстве образовались два направления: историческое и религиозное. Н.Ге был представителем исторического направления, его картинам присуще точное изображение природы, быта, архитектуры и интерьеров того времени. Первой в ряду картин на евангельские сюжеты была картина “Тайная Вечеря” (1863), которую Ге, по возвращении в Россию выставил на выставке в Петербурге осенью 1863 года. Творчество художника отличается новизной трактовки евангельских тем, драматической взволнованностью, смелой постановкой моральных проблем. Картина написана согласно его настроению и пониманию евангельской истории. Художник не идеализировал образ Иисуса Христа, а показал его как реального человека, совершившего подвиг во имя человечества. Главной в этой картине стала для художника тема раскола в кругу единомышленников. Основной принцип картины — это принцип психологизма, которому соответствуют и композиционное и колористическое решения. “Тайная Вечеря” получила признание официальных кругах, художнику было присвоено звание профессора Академии художеств, минуя звание академика. Картина была приобретена царем.

Радостный и удовлетворенный, Ге в начале 1864 г. возвращается во Флоренцию, пишет много эскизов на евангельские сюжеты: “Христос и Мария, сестра Лазаря”, “Братья Спасителя” и другие. Несмотря на то, что художник стремился овладеть методом критического реализма, он все еще обращался к романтизму. Следующей его работой была картина “Вестник Воскресения”, написанная именно в этом стиле.

Картины 1864 года уже соединяют пейзаж и бытовые мотивы, фигуры людей становятся более значимыми. От них как бы веет покоем, гармонией и умиротворением. В этот период были написаны: пейзаж “Флоренция”, эскиз “Мария, сестра Лазаря, встречает Иисуса, идущего к ним в дом”.

Художник писал пейзажи до конца своего пребывания в Италии, некоторые из них послужили этюдами для последующих картин, например “Дубовая роща в Сан-Теренцо” и “Оливковая роща в Сан-Теренцо” были использованы художником для картины “Христос в Гефсиманском саду”.

Кроме пейзажей Н.Ге исполнил много портретов. Это были в основном портреты близких знакомых, портреты его жены и детей.

В 1867 году во Флоренции Ге знакомится с А.П.Герценом и пишет его портрет, который был задуман для того, чтобы увековечить имя великого писателя и общественного деятеля. Портрет А.П.Герцена считается самым лучшим из всех написанных им портретов, и одним из лучших в живописи XIX века. В этом же году Ге написал портрет доктора-физиолога Морица Шиффа. В 1868 году — портрет воспитателя детей Герцена Иосифа Доманже.

В картинах и эскизах того времени можно проследить тенденцию изменения образа главного героя. Художник по-новому осмысливает образ Христа, обращает пристальный интерес к его внутренней жизни. Если в “Тайной Вечере” Христос предстает перед нами обреченным и бездейственным, то в картине “Христос в Гефсиманском саду” мы видим гордого, сильного духом человека.

В 1867 г. Ге оканчивает свою картину “Вестники Воскресения” и посылает ее на выставку Академии Художеств, но ему отказывают в ее приеме. Друзья художника выставляют ее в художественном клубе, но и здесь картина не имеет никакого успеха. Та же участь постигла и картину “Христос в Гефсиманском саду” как в Петербурге, так и на международной художественной выставке в Мюнхене в 1869 г., куда Ге послал ее вместе с “Вестниками Воскресения”.

В 1870 г. Ге возвращается в Петербург. После десяти лет, проведенных в Италии обновленная Россия поразила художника. Он писал: “Я чувствовал во всем и везде влияние и след петровской реформы. Чувство это было так сильно, что я невольно увлекся Петром и, под влиянием этого увлечения задумал свою картину “Петр I и царевич Алексей”. ” На первой выставке передвижников в 1871 г. он выставил эту картину и она произвела сильное впечатление на публику и вызвала сильные споры в газетах. Салтыков писал о картине: “Всякий, кто видел эти две простые фигуры, должен будет сознаться, что он был свидетелем одной из тех потрясающих драм, которые никогда не изглаживаются из памяти”. Государь заказал художнику повторение этой картины для себя.

В 1874 г. Ге выставил новую картину “Екатерина II у гроба Елисаветы”, которая успеха не имела. В 1875 г. им была написана картина “Пушкин в селе Михайловском”, которая тоже не произвела никакого впечатления (приобретена Некрасовым).

Ге в это время вращался в среде писателей и ученых и написал портреты Антокольского, Н.И. Костомарова, И.С.Тургенева, M.E.Салтыкова, Н.А.Некрасова, Пыпина, В.А.Серова, Т.П. Костомаровой, А.А.Потехина и мн. др. Тогда же он вылепил бюст Белинского.

В 1875 г. Ге навсегда покинул Петербург и поселился в Черниговской губернии, где он купил небольшой хутор. Он совсем отказался от искусства и занялся вопросами религии и морали, занимал различные должности по выборам. В своих записках он пишет, что нельзя торговать искусством, надо жить сельским трудом. Но совсем отказаться от искусства художник не в силах. У себя в деревне он пишет портреты соседей и родных, а через четыре года начинает новую картину “Милосердие или не Христос ли это?” изобразив Христа в образе нищего. Картина была выставлена в 1880 г. в Петербурге, но успеха не имела. Ге уничтожил эту картину. Это обстоятельство опять оторвало художника от искусства.

С 1862 г. Ге сблизился с графом Л.Н.Толстым и всецело подпал под его влияние. Они часто переписывались, делились своими планами, Ге постоянно советовался с Толстым относительно своих работ и всецело следовал совету последнего: “Картинами выскажите простое, понятное и нужное людям христианство”. В 1884 г. Ге написал прекрасный портрет Л.Н.Толстого.

Художник обращается к современному ему обществу с утопической проповедью духовного протеста против зла, провозглашает величие жертвы во имя идеи, в связи с этим сделал 10 рисунков к рассказу “Чем люди живы?”. Тогда же он исполнил ряд картин на религиозные сюжеты “Выход с Тайной вечери” (1889), “Что есть истина?” (1890), “Иуда” (Совесть) (1891), “Синедрион” (1892) и, наконец, “Распятие” в нескольких вариантах. В этих картинах, отмеченных глубоким драматизмом, художник в широкой экспрессивной манере изображает духовные и физические страдания человека. Значительная роль здесь отведена резким контрастам света и тени. В то же время Ге пишет портреты Лихачевой, Костычева, автопортрет, портрет Н.И.Петрункевича. Тогда же художник занимался и скульптурой, лепил бюсты В.Г.Белинского и Л.Н.Толстого.

Последние произведения Ге вызвали разнообразные споры, во всех газетах разгорелась полемика по их поводу. Картины “Что есть истина?” Синедрион” и “Распятие” были запрещены и сняты с выставки. Первая была вывезена в Европу и в Америку одним из поклонников художника, но она не произвела там впечатления, та же участь постигла и вторую. “Распятие”, снятое с выставки передвижников, было выставлено на частной квартире, а затем увезено в Лондон. Эта картина поразила видевших ее людей безжалостной правдой свирепой казни. “Самая история жизни, смерти вдруг получает свое настоящее обличающее людей значение” — писал Толстой. Ге был доволен тем впечатлением, которое произвели его картины, в них он нашел себя.

В последний период своей художественной деятельности Ге искал достижения своего идеала, он считал, что главное в картине — мысль, он придавал большое значение сюжету, религиозно-этической проблеме, которую он хотел решить; форма сделалась для него второстепенной. Под влиянием Толстого, он даже на время бросил краски и иллюстрировал карандашом “Отче наш”.

Н.Н.Ге — яркая художественная личность, проповедник духовной красоты. Он внес огромный вклад в развитие реалистической живописи, портретного и пейзажного жанров. Его произведения дышат горячей искренностью и благородной убежденностью. Портреты, принадлежащие кисти Ге отличаются простотой, правдивостью, строгостью цветовых и композиционных решений, стремлением передать богатство и сложность духовной жизни человека, на них “лежит отражение благородной души их автора” (Александр Бенуа ). Он успел сделать все, что задумал, успел окончить главный труд последних лет “Распятие”, завершить задуманный им цикл, посвященный страданиям и подвигу Иисуса Христа.

Николай Ге на пасеке. Фото Л.Ковальского.

Николай Николаевич Ге скончался на своем хуторе 1 июня 1894 г. После него остались записки и огромное количество писем, в которых он объясняет свое отношение к искусству. Часть этих записок была напечатана в виде отдельных статей: “Киевская первая гимназия в сороковых годах” (сборник, изданный в пользу недостаточных студентов университета Святого Владимира, Киев, 1895); “Встречи” (“Северный Вестник”, 1894, книга 4); “Жизнь русского художника шестидесятых годов” (“Северный Вестник”, 1893, книга 3).

Из воспоминаний о Николае Николаевиче Ге

В один из пасмурных сентябрьских дней 18... г. в дневном натурном классе киевской рисовальной школы было полно народа... Все безжалостно изводили краски, переводя на холсты почти отупелое от неподвижности лицо натуры. Я сидел близко от дверей и тоже беспощадно мазал, как вот открылась дверь, и на пороге появилась фигура старика в шубе, с седой бородой, орлиным носом и карими проницательными и в то же время добрыми, смотрящими прямо в душу, глазами. Старик вошел в класс, подошел ко мне первому, как близко сидящему. Посмотрел на мою работу, которая в свету была размазана белилами, и сказал: «Молодой человек, как вы можете писать нос, не зная, где будет затылок?» Я покраснел, мне было очень стыдно, и действительно заметил, что у меня был нарисован нос и щека, а о затылке не было и помину. Все обернулись в мою сторону и теперь только заметили, кто пришел. Я сейчас же убедился, что новоприбывший не был чужим человеком. Многие засуетились, многие побежали целовать старика. Он здоровался со всеми, как с близкими. Я не знал, кто это. Но портрет, выставленный на стене, копия с Репина одного ученика того времени, объяснила мне — это был, несомненно, Н.Н.Ге. Я был еще в школе из недавних, необжившийся, и всегда сторонился старших товарищей, но это обращение ко мне профессора как-то сразу меня подняло в собственных глазах, хотя в его словах не было ничего лестного для меня. Я был ему очень благодарен. А потом, в последующую всю мою жизнь, не рисовал носов на полотнах прежде общего. Урок мне этот пригодился. Не помню, сколько пробыл тогда Н.Н. в школе и что и с кем говорил, кажется, что со всеми. Помню только, что когда ушел этот удивительный старик, мне сделалось как-то пусто. Обаяние личности этого дивного человека осталось во мне — целый этот день я не мог избавиться от мысли о нем.

Вечером была «суббота». Я пришел на вечер раньше других, за мной появилась ученица, которая спросила: «Правда ли, что будет сегодня в школе Н.Н.Ге?» Действительно, часов в 8 пришел Н.Н. в сопровождении нескольких из наших товарищей. Вышел Николай Иванович (Мурашко. — Ред.), подали чай, гостя усадили в центре сдвинутых столов, налили ему в какую-то специальную, чуть ли не севрскую, чашечку чаю, и вечер официально начался. Н.Н. беседовал со всеми и, кажется, обо всем, что только касается искусства. Большинство показывали свои эскизы, дух творчества тогда жил в школе. Н.Н. одни из них хвалил, другие порицал, третьи просто вышучивал, но все это делалось с такой простотой, остроумием и добродушием, что никому и в голову не приходило обижаться.

Меня тянуло к этому милому дедушке (хотя он себя стариком не считал никогда и не любил стариков), так что я искал возможность к нему приблизиться. Случайные обстоятельства и, быть может, сильное мое желание действительно привели меня к нему. И вот весной, год спустя после моего с ним первого знакомства, я был приглашен в хутор, где он жил и работал, милым письмом. Это первая моя поездка в хутор, беседа с Н.Н. и знакомство с женой его, добрейшей старушкой Анной Петровной, какую когда-либо я знал, все это на фоне чудной ранней весны оставило у меня в душе самые светлые воспоминания. Н.Н. тогда только что получил из Питера свою картину «Что есть истина?», наделавшую столько шуму. Я иногда любил сидеть в громадной студии Н.Н. перед этой картиной и любоваться переходами солнечных пятен, написанных на картине, в лунные. Помню, долго мне объяснял Н.Н. законы, по которым желтые цвета в сумерках меняются почти в голубые. Я нарисовал «Что есть истина?» углем и показывал после с гордостью этот рисунок товарищам, нарисованный в хуторе и под руководством самого мастера.

Спустя некоторое время мы сжились как-то с добрым Николай Николаевичем, это был мой советник и моя опора нравственная в трудные минуты жизни, и мой товарищ (несмотря на свои 60 лет, он был молодым с молодыми) и ему только одному я мог все сказать и доверить все то, чего никому не сказал бы никогда. Прошел еще год. Мне предстояла трудная и тяжелая дорога за границу. Помню, я ужасно мучился, самые близкие люди не могли понять всей трудности моего положения. Это было тоже как-то весной. Н.Н. был в Киеве и, помню, в день своего отъезда он был приглашен к М. (Мурашко. — Ред.) отобедать. Как сейчас вижу этот холодный вечер, я провожу Н.Н. и еще досказываю свои планы на будущее и, вместе с тем, прощаюсь с Н.Н., так как на другой день судьба меня гнала далеко-далеко. Я расчувствовался и стал говорить, что, может быть, последний раз его вижу. Н.Н. так меня ободрял, что я, простясь с ним, ушел готовый на все и веселый. Потом, когда я был в одном западном городе в академии, где мне жилось довольно плохо и вследствие этого я писал грустные письма Н.Н., он и тут меня поддерживал, давая и советы, и принимая участие, и поддавая бодрости. Считаю не лишним привести одно из его писем, которое укажет, как он умел относиться мило и хорошо. «Жаль мне, что вы в таком грустном настроении — а того не нужно к себе пускать, нужно жить так, как человек плывет. Плыть нужно непрестанно и всякую минуту брать с бою усилием, в этом плаванье, в этом и жизнь. Хандра — глупость, ее нужно гнать, ведь вы здесь временно, вы здесь посланы, чтобы сделать дело. Мямлить некогда, нужно спешить, чтобы побольше сделать для Того, кто нас послал на работу. Ну! Милый человек, поднимите голову... Бодро, с достоинством идите вперед, а что будет — это не наше дело. Это разберут без нас... Целую вас, любящий Николай Ге...»

Удивительнее всего то, что, преследуя известные идеи, он всем, в том числе и мне, советовал бросить живопись как занятие бесполезное, но сам не бросал и когда узнал, что я поступил в К... (Краковскую. — Ред.) академию, он мне написал почти восторженное письмо по этому поводу. Каждый год, когда я приезжал на каникулы, я бывал в хуторе. То сам уезжал, то бывало, что Н.Н. увозил просто-напросто меня. Я снимал в хуторе фотографии с его картин, то с него самого в пасеке, то так вообще, писал этюды, для которых имел ценные советы от Н.Н. Все его поправки или вообще высказывания, мысли по поводу живописи — я потом, блуждая по широкому свету, встречал, как старых знакомых. Он мне сказал однажды, видя, что я не могу добиться света на освещенной стене хаты, на фоне деревьев и неба: «Если хотите добиться света, то от него же начинайте, никогда нельзя получить свет, начиная от темных мест, потому что свет написать нельзя, а только отношениями можно его вызвать, подбирайтесь к вашему светлому пятну верными отношениями и вы увидите, что если гамма цветов будет взята верно — свет будет гореть». И это большая истина.

Будучи еще в К. (Кракове. — Ред.) я получил от Н.Н. письмо, полное грусти, я думаю, он редко эту сторону своей души открывал. Всегда скептически относящийся ко всему, всегда веселый, он вдруг по поводу смерти милой Анны Петровны писал следующее: «Вы не знали, когда снимали в саду портрет Анны Петровны, что вы делаете нам большой подарок. Анна Петровна умерла, и ваш портрет — единственный, оставшийся на нее похож. Вот уже два месяца прошло с тех пор. Ноябрь я не мог работать, а с декабря стал продолжать начатую в сентябре еще картину. Вы не пишите, когда вернетесь в Киев. Или, может, думаете устроиться там. Жить и учиться, и работать везде можно — были бы охота, дар и добросовестность. Помогай Вам Бог — спасибо, что вспомнили старика. Мне теперь очень и очень одиноко — мы с женой прожили 35 лет, в старости терять такого друга тяжело, но это нужно — без этого не было бы смысла в жизни, в наших пониманиях, в искусстве, во всем. Будьте же здоровы, умны и добры...».

В то же лето я вернулся на родину довольно поздно. Как-то в августе Н.Н. был в Киеве, и вот кто-то меня видел идущим с вокзала и сейчас же сообщил Н.Н., который, несмотря на проливной дождь, в тот же день приехал с несчастным К. (Костенко. — Ред.) Я обрадовался Н.Н. как родному. Они пробыли у меня до вечера. Н.Н. рассматривал мои только что распакованные этюды, делал замечания, говорил, что писаны они сухо, в духе старонемецкой школы, но такое сухое штудирование приводит к изучению формы.

На другой день мы проводили Н.Н. на вокзал, а спустя неделю я уже был в хуторе. Приехал я ранним утром, часов в шесть. Окно в студии было открыто, все еще спали. Я, чтобы не будить никого, поставил осторожно свои вещи через окошко, потом сам влез, и моим глазам предстала картина, одна из многочисленных, которую Н.Н. собирался окончить. Христос, умирающий, и разбойник, кричащий, видя убиенного без вины. На меня произвела эта картина страшное впечатление. Н.Н. проснулся, он спал в смежной столовой, побежал мне навстречу. Тогда гостил у Н.Н. С.Я. (Степан Яремич. — Ред.), он же позировал на кресте для распятия. Мы попили чаю и потом пошли опять в студию. Я увидел впервые «Иуду», только что присланного и распакованного. Мы втроем на него смотрели. Н.Н. сказал: «Вот ругаются, а не понимают, что простое неподдельное чувство человеческое дороже всего. Простота приближает к Богу. Я, когда писал этого «Иуду», думал только о том, чтобы сделать это как можно проще, чтобы «маленькие» могли понять, в чем дело, и я счастлив потому, что могу смело сказать — достиг этого в совершенстве. Вы знаете, когда я привез в Питер этого «Иуду», рабочий, который открывал ящик, долго смотрел на картину, а потом, указывая на группу уходящих людей, спросил меня: «Барин! А барин! Это там Христа увели?»,— я ответил: «Да».— «А это, значит, будет Иуда? Бедный!». И он отошел от картины — он пожалел Иуду, как я его пожалел — он понял его отверженное одиночество. Тогда как «господа» ничего не поняли в моей картине — простое сердце рабочего сразу откликнулось на то чувство, которое я старался вызвать, — что бы там кто ни говорил, я остался доволен этим бесхитростным одним зрителем, который стоил всех кип бумаги, записанных ругательствами. Они привыкли видеть в Иуде предателя. Я же хотел в нем увидеть человека. Вот стоит бедный Иуда, предавший то, что было дороже всего в мире, что давало духовную жизнь — совесть мучит, идти некуда и только и остается — лишить себя жизни. Это не предатель — это заблудившийся человек, не злой, но глубоко несчастный, как несчастны миллионы минутно заблудившихся и делающих массу зла, а потом или целую жизнь мучающихся своими поступками, или же лишающих себя жизни, как это сделал Иуда». Я смотрел на картину и мне тоже было жаль брошенного падшего Иуду, я сказал, что ночь на картине изображена чудесно. «А знаете, господа, что? Я нахожу ужасно много общего между красками и музыкой... Когда смотрю на синий цвет, я чувствую какую-то тихую меланхолическую музыку, тогда как желтые и красные цвета настраивают меня совсем иначе. Один композитор в Питере хочет написать музыкальное сочинение к моему Иуде, он мне говорил, что когда смотрит на мою картину, он слышит лязг оружия, крик воинов и стон души потерянной совести...».

После обеда в этот день Н.Н. принялся за голову разбойника, над которой просидел не одну ночь (помню, сколько раз просыпался я ночью — видел склоненную голову Н.Н. над альбомом). Мы с товарищем ушли в сад. Я увидел целую кавалькаду каких-то господ и поспешил предупредить Н.Н., который стоял на подмостках — писал голову того же разбойника. Узнав, что будут гости, Н.Н. с досадой взял тряпку и укрыл голову. Какая-то дородная, как потом оказалось, драматическая актриса, была центром всего общества, студент-недоучка, еще какой-то недоросль и несколько девиц-подростков. Все они вошли шумно в студию. Н.Н. очень любезно показал им свои произведения и извинялся, что не может показать по их желанию своего «Распятия», которое было завершено. Показал им зато «Кіафу», и вот дама, смотря на фигуру Христа патетически и как-то особенно кривляясь, заметила: «Почему это Христос такой некрасивый?» У Н.Н. раздулись ноздри, что доказывало, что он находится в некотором легком раздражении, он заговорил с увлечением: «Сударыня, да Христос — это не лошадь и не корова, чтобы быть ему красивым, я до сих пор не знаю ничего лучше человеческого лица, да и, притом, человек, которого били целую ночь, не мог походить на розу». Барыне это, вероятно, не понравилось — она, чтобы переменить разговор, заговорила протекционально о студенте, тут присутствующем, — что он тоже рисует и пишет, но не смел показать своих работ господину профессору. Н.Н. увел их из студии на другую половину дома. Я не хотел следовать за ними — на меня нагнали тоску эти господа.

Я вскоре уехал из Киева. Потом, поздно осенью, чуть ли не в октябре, я собирался, по обыкновению, за границу. И вот мне страстно захотелось побывать в хуторе, тем более что я знал из писем, что картина вновь переделана совсем и что готов портрет Н.Н., писанный им самим — он хотел его подарить П.М.Третьякову. Я поехал — 5 верст от станции Плиски протащился по страшной грязи и застал Н.Н. с С.Я., о чем-то горячо спорящими. Сидели они в маленькой кухоньке и пили чай, хотя было еще очень рано. Когда мы попили чаю — вошли в студию. Моим глазам предстала картина, по красоте композиции и по замыслу удивительная. К сожалению, эту, как и все предыдущие, встретила та же участь — ее Н.Н. бросил, потому что она, как сам он говорил, «легендарно понята» и вследствие этого нехороша. На картине было представлено два креста, третьего — только часть видна. Тело умершего Христа обвисло всей тяжестью, разбойники в экстазе смотрят в пространство и видят дух Христа, который обнимает его за голову и целует. Такая масса настроения была в этом, того загадочного настроения грусти, которое встретишь только у некоторых старых мастеров. Я думаю, что Н.Н. потому и бросил эту картину, что она была слишком поэтична. Ему непременно хотелось проповеди, и проповеди реальной. Великий поэт был Н.Н., хотя Илья Репин и называл его невпопад «неудачником».

Я спешил за границу и спустя два дня оставил хутор, не зная, что вижу Н.Н. в последний раз. Еще одно письмо я получил от Н.Н. с известием, что картина совсем переделана и иначе понята и что это надо написать, «а тогда — хоть и умирай». Удивительно, что Н.Н. будто предсказал свою кончину. В феврале он выставил «Распятие», а спустя четыре месяца я получил короткое известие от С.Я., который все время был в хуторе, что «наш дорогой и незабвенный учитель Н.Н.Ге отошел в мир лучший». Я тогда был на пятом курсе К. академии. Прочтя это известие, я разрыдался. Товарищи не знали, что случилось, когда же узнали, что было причиной моих слез, — минутным молчанием почтили память известного им Н.Н. только из моих рассказов. Память о нем не умрет скоро у тех, кто знал его лично, как мы, его прямые ученики. Честь и слава великому поэту, художнику и человеку.

См. также:

1. Статья Ге и историческая живопись в Товариществе

2. Статья В.Скляренко Творчество Николая Ге